Вопрос о языке нашего русского православного богослужения принадлежит к числу жизненных вопросов, правильный ответ на которые надо всегда знать, чтобы избежать всех опасностей, связанных с непродуманным и быстрым решением их.
Вопрос о языке нашего богослужения время от времени вспыхивал в последнее столетие не раз.
Он имеет значение и в наше время, когда в состав Русской Православной Церкви входят много разных национальностей, имеющих свой литературный язык: украинцы, белорусы, эстонцы, латыши, литвины и др. У некоторых из них проявляются тенденции совершать богослужение на своём родном языке. Все рационалистические секты и расколы в Русской Православной Церкви всегда начинали с гонения на церковнославянский язык.
Сравнительно недавно пришлось пережить сильные нападки на церковнославянский богослужебный язык от своих же соотечественников. Они говорили: церковное богослужение должно совершаться на родном языке, церковнославянский язык умер, церковная жизнь требует живого языка, церковнославянский язык для народа — чужой язык.
В этой краткой заметке мы дадим прежде всего ответ, является ли церковнославянский язык чужим языком для русского народа и есть ли он мёртвый язык?
Нынешний церковнославянский язык наших богослужебных книг произошёл из древнеславянского языка в соединении с элементами живого русского наречия. Древнеславянский язык св. Кирилла и Мефодия по корням своим есть язык близко родственный русскому. Русский народ, приняв литературный богословский язык от болгар, не рабски воспринял его, а переработал его в своём сознании, влил в него элементы своего духа. Все исторические памятники древнерусской литературы свидетельствуют, как происходил процесс слияния славянского языка с живой русской речью и как он продолжается и в настоящее время в условиях органического слияния.
Почти все корни слов и их значения общи у церковнославянского языка с русским. В этом легко убедиться всякому, кто обратился бы с этой целью к богослужебным книгам. Из общего количества слов, употреблённых в самой трудной славянской книге — Псалтири — найдётся не более ста слов, нуждающихся в переводе. К ним принадлежат слова абие, аще, брение, буий, векую, ганание, гобзование, егда и т. п. В это число входят и иностранные слова, оставшиеся в церковнославянском языке без перевода: онагр, скимен, скрания и т. д.
С другой стороны, если мы обратимся к литературному русскому языку, то увидим также, что литературный русский язык представляет неразделимое сочетание элементов русского наречия с элементами церковнославянскими. «Говорить о русском языке как о языке отдельном от церковнославянского — никак нельзя» (Буслаев. Ист. граммат., § 17).
Если обратимся к народной поэзии, то и здесь мы найдём немало общего с элементами церковнославянскими, например, в формах кратких прилагательных: злат, бел, горюч; в употреблении звательного падежа: батюшко; в формах вспомогательного глагола: ах ты, гой еси, гой есте, бысть (бысть без памяти); в местоименных формах: мене, ти; в церковнославянской форме неопределённого наклонения: улыбатися, вытиратися, повытряхнути, крестьянствовати и т. д.; во множестве слов, перешедших в народно-поэтическую речь из церкви, например: риза, един, возглаголет, добре, зде, паче и т. д.
Наша современная прозаическая речь буквально пересыпана корнями и формами церковнославянских слов, например: млекопитающее, млечный путь, прохлада, прозрачный, древесина, древесный, животное. Все эти слова взяты из церковнославянских: млеко, древо, хлад, зрак, живот.
Славянские слова в русских и русские в славянских так переплелись и образовали вместе «великий, могучий, правдивый, свободный русский язык», что говорить «церковнославянский язык чужой для нас» невозможно.
Является ли церковнославянский язык мёртвым, на котором не подобает служить Живому Богу? Нет. Говорят, что церковнославянский язык должен считаться мёртвым потому, что нет ни одного народа, который говорил бы на нём.
Действительно, на нём не говорит ни один славянский народ, но зато на нём всё многомиллионное славянство говорит с Богом, молится, а молитва есть живое общение человека с Богом... Поэтому никак нельзя назвать церковнославянский язык мёртвым. Воздыхание и слёзы, которые исторгают слова этого языка из души человека, свидетельствуют о жизни языка, а не о его смерти. Каждый из нас знает, какое действие производят на падшую душу человеческую церковнославянские слова: «душе моя, душе моя, востани, что спиши? конец приближается и имаши смутитися».
Песнопения Страстной седмицы и Пасхи не звучат ли для нас необыкновенной силой мысли и чувства?
Церковнославянские песнопения живы и живительны. Они не только живых членов Церкви связуют воедино, но и тех, которые уже умерли для земной жизни. Наши близкие, дорогие умершие предки и наши святые угодники земли русской преп. Антоний и Феодосий, преп. Сергий, преп. Серафим Саровский, свв. угодники земли Сербской св. Савва, преп. Параскева, св. чудотворцы Болгарские, например, преп. Иоанн Рыльский и множество других православных славянских святых от свв. Кирилла и Мефодия молились на этом же церковнославянском языке и теми же словами, какими и мы теперь молимся. Этой традицией мы бесконечно дорожим.
Определяя жизнь или смерть языка, надо не забывать, что слово есть выражение мысли. Без идеи слово — пустое звучание. Если церковнославянский язык вызывает мысли, будит чувства, значит, он живёт, а мы уже знаем на опыте, что он и вызывает мысли, и будит чувства.
Нечего указывать, что в церковнославянском языке много непонятных слов. Непонятных слов и выражений сколько угодно и в современном русском языке, недаром в одном из современных нам журналов заведён отдел «Почему мы так говорим?», где обсуждаются такие выражения, как «турусы на колёсах», «бить баклуши», «разорить дотла», «попасть впросак», «нести ахинею» и т. д.
И современную речь и книгу каждый из нас понимает в меру своего развития и образования. Недаром для изучения доклада или речи устраиваются кружки, где эта речь прорабатывается для полного усвоения содержания слушателями.
Отсюда первая задача по отношению к церковнославянскому языку: просвещать сознание верующих. Церковные слова будут оживать в слухе и разуме молящихся по мере того, как будет возвышаться религиозное просвещение народных масс. Кроме того, для оживления церковных глаголов требуется общенародное пение, живое участие народа в совершении богослужений; слово, исходящее из уст человека, живее и действеннее для сознания человека, чем то же слово, которое входит извне в слух его.
Сила слова — в мысли и чувстве, с ним соединяемых и им вызываемых. Слова сами по себе мертвы и немы, пока мы на них не отзываемся мыслью и чувством. Например, слово Пасха. Это слово не наше, чужое. Многие затруднятся перевести его, но с ним соединяется масса радостных чувств и определённых идей, которые определяются словами пасхальные мысли, пасхальные чувства. При таком отношении к слову нам становится безразличным, русское ли оно, славянское или греческое: оно — наше, и уничтожению не подлежит.
Когда указывают на устарелые славянские выражения «трость изречения», «телесе озлобления» и т. д. в качестве доказательства мертвенности церковнославянского языка, то что можно сказать, когда открывая книги, написанные нашими современниками, мы прочтём такие выражения: «Как нерождённых чад зачатки / сверлим себе для крика горла // пять пальцев, пять лучей в перчатке / звезда над ёлкою простёрла» (Пастернак. «Новый мир» № 1/2 — 1946 г.). Таких примеров можно привести бесчисленное множество. Вот речь, написанная русскими словами и совершенно непонятная.
Церковнославянский язык чрезвычайно подходит к стилю православного богослужения. Что такое стиль? Стиль есть подчинение внешней формы внутренней идее, выражаемой этим внешним.
Богослужение — это целое (синтез), элементы которого: чтение, пение, архитектура, иконопись, язык и т. д. служат одной цели — гармонии богослужения. Только с точки зрения соответствия цели православного богослужения в храме должно рассматривать эти элементы, например, в архитектуре церквей мы найдём много лишнего, странного и непонятного. Здесь всё не так, как в жилищах для людей, но церковь есть дом Божий, а не жилище человеческое, в ней всё подчинено идее Богопочитания, и при свете этой идеи мы понимаем, что так и должно быть в архитектуре церкви.
Церковная иконопись — не обычная живопись: в ней много условного, символического и непонятного, опять-таки потому, что она преследует иные цели, чем светская живопись.
Церковная утварь тоже необычна, и даже названия утвари придуманы другие, например, не посуда, а сосуды. Здесь, в церкви, стол называется престол, стул — седалище и т. д.
А напевы церковные? Гласовые — напевы церковные, они резко отличаются от светских, мирских напевов. Русский народ создал для отличия их два слова: песня и песнь. К сожалению, современные композиторы и регенты не всегда понимают это существенное различие.
Святейший Патриарх Алексий в послании к настоятелям Москвы пишет: «Святыми отцами, установившими не только богослужебный чин в храмах, но и их внешний вид и внутреннее устройство, всё было продумано, всё предусмотрено и устроено для создания особого настроения молящихся, дабы ничто в храме не оскорбляло ни слуха, ни взора и дабы ничто не отвлекало от устремления к небу и к Богу, к миру горнему, отображением которого должен являться храм Божий».
Отсюда ясно, что и наш язык в богослужении должен отличаться от обычного, которым мы говорим дома, на улице, на базаре. Как необычна в храме архитектура, живопись, утварь, напевы, так и язык, на котором возносятся к Богу молитвы, должен быть необычен. Святейший Патриарх Алексий пишет: «Если в просьбах наших к людям, от которых мы ожидаем получить то или иное, мы выдерживаем нужный, часто почтительный и во всяком случае серьёзный тон, то почему в прошениях наших к Господу мы дерзаем брать тон дерзновенных и легкомысленных театральных излияний, исключающих всякое благоговение?»
Язык богослужебный должен быть в стиле богослужения. В теории словесности всегда различаются язык и стиль. Под стилем разумеется язык, состоящий из подобранных слов, находящихся в гармонической связи с выражаемой при помощи их идеи, он должен быть в согласии с личностью автора и с особенностями данного времени и народа. Имеются различные стили: есть стиль сказки, есть стиль былин, есть стиль духовных стихов, есть стиль церковного пения. Церковнославянский язык образует для молитв и песнопений возвышенный стиль. В этом отношении церковнославянский является неисчерпаемым сокровищем.
Все наши великие поэты и художники, когда обращались к творчеству на церковные темы, всегда пользовались церковнославянским языком. Так поступил гениальный поэт А. С. Пушкин в стихотворениях «Пророк» и «Великопостная молитва». Эти два произведения написаны Пушкиным почти сплошь церковнославянскими словами. Значит, поэт считал, что иначе писать не следует. Отношение Пушкина к церковнославянскому языку — урок для всех сторонников переложения церковнославянского языка на современный русский. «Речь церковнославянская возбуждает в русских некоторое благоговение уже самыми своими звуками, хотя понятными, но отличными от ежедневного говора, составляет приличное дополнение торжественности нашей церковной службы» (Буслаев. Истор. граммат. I, § 17).
М. В. Ломоносов давал высокую оценку церковнославянскому языку и относил его к высокому стилю. Основная мысль Ломоносова, что идеи горнего порядка должны выражаться и языком горним, возвышенным, а о вещах житейской суеты следует говорить языком дольним, — психологически верна.
Вот пример, как одна и та же вещь звучит в славянском и в современном русском языке. Всем известен ирмос «Крест начертав Моисей»... В точном русском переводе, изданном в 1914 г. Св. Синодом, он изложен так:
«Моисей, начертав жезлом продольную надпись Креста, разделил Чёрмное море так, что Израиль прошёл по нём пешком; ударив же море поперёк, против Фараоновых колесниц, он изобразил непобедимое оружие (т. е. Крест) и вновь соединил море. Поэтому, запоем Христу Богу нашему, ибо Он прославился».
В этом переводе всё понятно, но одобрит ли кто из православных людей употребление этого перевода за богослужением с точки зрения богослужебного стиля? На славянском языке «Крест начертав» — поэзия, в русском переводе — сухая проза. Там — стильный богослужебный язык, здесь — его нет и в помине.
Позволим себе привести ещё один пример: стихиру на «Слава и ныне» в Великий Пяток:
«Страшное и преславное таинство днесь действуемо зрится: неосязаемый — удержавается, вяжется разрешали Адама от клятвы; в темнице затворяется, иже бездну затворивый; Пилату предстоит, Ему же трепетом предстоят небесные силы; заушается рукою создания — Создатель; на древо осуждается — судяй живым и мертвым; во гробе заключается — разоритель ада. Иже вся терпяй милосердно и всех спасый от клятвы, незлобиве Господи, слава Тебе».
Какая глубина мысли и чувства! Какая высокая художественная речь! Какие контрасты, антитезы, противоположения, они так и врезаются в сознание: «неосязаемый — удержавается, вяжется — разрешали Адама от клятвы...»
Итак, те обвинения, которые выдвигаются против церковнославянского языка как непонятного, значительно преувеличены. Утверждения, что язык церковнославянский — чужой и мёртвый, несправедливы.
Напротив, достоинства церковнославянского языка так велики, что наша задача состоит в том, чтобы сохранить этот великий язык, на котором были построены христианское миросозерцание и жизнь всех славянских православных народов. В области религиозных идей, для выражения высоких религиозных идей и чувств церковнославянский язык незаменим. Все русские люди, которым дороги славянское братство и единство всех славян, всегда стояли за сохранение общего всем славянского языка. Общий язык объединяет славян. Не потому ли поляки и хорваты часто забывают о своём славянстве и отпадают от славянского единства, что перестали говорить и молиться на языке свв. Кирилла и Мефодия? Не обязаны ли сохранением православия и славянских идей сербы и карпатороссы, которые при самых тяжёлых обстоятельствах жизни, в течение ряда веков угнетаемые турками, венграми, сохранили православие и славянское единство, благодаря употреблению церковнославянского языка — языка свв. братьев просветителей славянства Кирилла и Мефодия?..