Тайной языкознания, одним из камней преткновения в отечественной лингвистике, создавшим массу разногласий, остаётся проблема происхождения русского литературного языка.
Главная задача — определить соотношение между церковнославянским и русским (восточнославянским) языками и статус этих языков на протяжении всей донациональной истории русского литературного языка. Самое интересное, что ни один славянский язык с подобной проблемой не сталкивается, что подтверждает уникальность нашего родного русского языка среди славянских, его богатство и неповторимость.
Вспомним об истоках и корнях современной языковой картины. Ниточка, протянутая от русского языка, приведёт нас к святым Кириллу и Мефодию, создателям письменного литературного языка для славянских народов. Восприняли это чудо все, однако у западных славян — чехов и поляков — роль старославянского языка была кратковременной и, по-видимому, не выходила за пределы церкви. У восточных и южных славян старославянский язык стал средством для выражения всей духовной деятельности — богословия, философии, науки и литературы, то есть он стал тем, что условно именуется литературным языком в широком смысле слова.
Чтобы лучше понять языковую картину того времени, позволим себе употребить лингвистический термин «диглоссия», то есть двуязычие, означающий сосуществование в Древней Руси на протяжении многих веков двух языковых систем: системы книжной и некнижной. Таким образом, все сферы жизнедеятельности человека были разделены языковым барьером. Область сакральную, духовную обслуживал церковнославянский язык (как извод или редакция старославянского языка), который в первую очередь стал языком богослужения и богословия. Область же мирского настолько обросла бытом, что её стали воспринимать, как нечто недостойное и примитивное. Выражением этой сущности стал разговорный русский язык. Так появляется дифференциация: книжный — некнижный, сакральный — мирской, или шире: культурный — бытовой. Однако будет ошибочно думать, что подобные характеристики может пополнить и такая дифференциальная пара, как письменный — устный. Вовсе нет: для повседневных нужд появляется особая сфера письменности, так или иначе ассоциирующаяся с мирским, бытовым началом и в силу этого «недостойная» применения книжного языка, — деловая и бытовая письменность.
Таким образом, две языковые системы существуют в рамках одного языкового коллектива, при этом функционально друг друга дополняя. Кроме того, для этих систем характерно строгое соблюдение дистанции, поскольку книжная языковая система как культовая не может использоваться в качестве средства разговорного общения.
Церковнославянским языком не только не пользовались в обиходных ситуациях — церковнославянские тексты были чётко противопоставлены народным грамотам, подобно тому, как «книжные речи» противопоставляются «народным речам».
Весьма показательны в этом же плане нападки на церковнославянский язык Петра Скарги, который ставит под сомнение сам лингвистический статус этого языка ввиду того, что на церковнославянском — в отличие от латыни или греческого — никто не говорит: «…никто не может его понимать в совершенстве, потому что нет на свете такого народа, который им говорил бы так, как пишут в книгах…»
Только сторонний человек, внешний наблюдатель мог увидеть в такой ситуации два совершенно разных по функции и назначению языка. Для носителя русского языка Древней Руси граница не была заметна, ему было свойственно воспринимать сосуществующие языковые системы как один язык. Даже названия этих разновидностей совпадали: наименование «русский» могло относиться и к книжному, и к разговорному. Эти системы объединяются в языковом сознании как две разновидности одного и того же языка, а отсюда и именуются одинаковым образом.
Явный престиж церковнославянского языка лишал нормированности и правильности язык разговорный. Поскольку первому необходимо было специально обучаться, то за ним и закреплялся статус правильного, чего нельзя сказать о языке втором.
В России церковнославянский язык воспринимался как благодатный и спасительный. Подобно тому, как спасительно в православном сознании имя Бога, так и сам язык общения с Богом может признаваться спасительным по своей природе. Для примера приведём рассуждения на этот счёт Иоанна Вишенского, в которых церковнославянский язык объявляется «святым» и «спасительным», поскольку он «истинною, правдою Божиею основан, збудован и огорожен есть», причём утверждается, что «хто спастися хочет и освятитися прагнет, если до простоты и правды покорнаго языка словенскаго не доступит, ани спасения, ани освящения не получит».
Проповедь Иоанна Вишенского(роспись из монастыря Рождества Христова в г. Жолкве)
Страстная полемика вокруг церковнославянского языка как в Юго-Западной Руси (полемика Иоанна Вишенского и Петра Скарги), так и в Руси Московской (дело Максима Грека) в известной мере объясняется верой в его чудодейственную силу. В оригинальной статье о сотворении русской (то есть церковнославянской) грамоты, внесённой в состав Толковой Палеи, но дошедшей также и в других списках XV–XVII веков, русская грамота наряду с русской верой признаётся Богооткровенной: «Еже ведомо всемъ людемъ буди, яко рускi языкъ ни откуду прия веры святыя сея, и грамота руская нiмъ же явленна, но токмо самим Богомъ вседержителемъ, Отцемъ и Сыномъ и Святымъ Духомъ». Точно так же и в былинах церковнославянская грамота именуется «Святой», «Господней», «Божьей». Церковнославянский язык может считаться на Руси даже святее греческого, поскольку греческий создан язычниками, а церковнославянский — святыми апостолами.
По утверждению русских книжников, церковнославянский язык приводит к Богу уже самим фактом своего употребления в подобающих ситуациях. «Аще человъкъ чтетъ книги приятно (то есть с соблюдением церковнославянской произносительной нормы), а другие прилежно слушаетъ, то оба с Богомъ беседуютъ», — читаем мы, например, в предисловии к служебнику и требнику троицкого архимандрита Дионисия 1630-х годов; сравним утверждение Иоанна Вишенского, что «словенский язык… простым прилежным читанием… к Богу приводит». Поэтому применение этого языка в неподобающей ситуации может рассматриваться как прямое кощунство — точно так же, как недопустимо и кощунственно и обратное явление, то есть употребление русского разговорного языка в ситуации, предписывающей использование языка церковнославянского.
Итак, в силу специального престижа церковнославянского языка употребление как книжного, так и некнижного языка в несоответствующей ситуации в принципе оказывается — в той или иной степени — кощунством. При этом книжный язык, естественно, весьма ограничен в своём употреблении.
По всему видно, что закреплено строгое соответствие между речевым поведением и ситуацией, и нарушение границ не может быть допустимым. Принципиально невозможен как перевод сакрального текста на разговорный язык, так и обратный перевод, то есть на книжный язык текста, предполагающего некнижные средства выражения.
Отсюда следует, в свою очередь, принципиальная невозможность в этих условиях шуточного, пародийного использования церковнославянского языка, то есть применения книжного языка в заведомо несерьёзных, игровых целях. В самом деле, пародия на книжном языке представляет собой именно недопустимый при диглоссии случай употребления книжного языка в неподобающей ситуации. Вполне закономерно поэтому, что древнерусская литература — понимаемая именно как совокупность текстов на книжном языке — вообще не знает пародию как литературный жанр, как и не знает в общем и другие несерьёзные литературные жанры: несерьёзное, шуточное содержание, как правило, не выражается средствами книжного (литературного) языка.
Неслучайно в древнерусских епитимийниках мы встречаем предписания, запрещающие подобное употребление и полагающие за него очень строгое наказание: «Ли преложилъ еси книжная словеса на хулное слово, или на кощюнно, опитем[ьи] 2 лет», «Рекше слово хулно и смъшно на святыя книгы… i оборотивши слово святыхъ книгъ наiгры 2 лет», «Писашя св. накощуны не примаешь ли» и так далее.
Фёдоровское Евангелие, первая треть XIV в.
Это разительно отличается от западной языковой ситуации, и прежде всего от функционирования латыни на Западе. Действительно, латынь, в отличие от церковнославянского, вполне может выражать несерьёзное содержание, что, естественно, отражается на жанровом диапазоне западной литературы. Здесь возможно даже пародирование церковного культа (parodiasacra), которое в России между тем может иметь только кощунственный смысл.
Это различие между отношением к латыни на Западе и отношением к церковнославянскому языку в России в большой степени объясняется тем, что латынь стала языком церкви, уже задолго до этого быв языком цивилизации. Напротив, церковнославянский становится языком культуры именно потому, что он является языком церкви. Соответственно, если в первом случае книжный (литературный) язык усваивается во всех своих функциях, то во втором возникает специальный престижный момент использования книжного языка.
Соответствующие тексты появляются на территории Московской Руси только в XVII веке, преимущественно после раскола (сравните прежде всего «Службу кабаку», которая, несомненно, восходит к латинским службам пьяниц, известным на Западе уже с XIII века).
Интересен взгляд носителя на разговорный язык, предполагающий его происхождение от церковнославянского и воспринимающий его как результат порчи этого последнего, причём со временем язык разговорный всё более и более удаляется от своего источника, что в свою очередь связывается с греховностью человеческой природы и приписывается делу рук дьявола.
Знаменательно в этом смысле, что сатана в книжном церковнославянском тексте может говорить по-русски, например, в «Повести о некоем богоизбранном царе и о прелести дьяволи» или в старообрядческом «Собрании от Святаго Писания об Антихристе». Это вполне естественно с точки зрения русского книжника, который приписывает порчу церковнославянского языка, выражающуюся в тенденции «книжные (речи) народными обечещати», говоря словами Зиновия Отенского, именно умышлению дьявола.
Таково соотношение двух языковых стихий: стихии культовой, сакральной и стихии бытовой, профанной, недостойной. Соблюдение дистанции, соотношения речевой ситуации и нормы, категория правильности — неправильности, противопоставление божественного и сатанинского — яркие характеристики языковой картины тех далёких времён.