Перед тем как начать наше знакомство с книгописным инструментарием Средних веков, вспомним одну очень важную деталь, сформулированную в своё время С. С. Аверинцевым:

«Столь высокоразвитая и жизненная традиция, как христианство, к концу своего первого тысячелетия являет такую сквозную целостность и замкнутость, такую степень взаимной “пригнанности” входящих в её состав символических структур, что в каждом фрагменте его содержания уже как бы дано в свёрнутом виде всё целое. <…> Поэтому за спиной средневекового деятеля Церкви, государства или духовной культуры, если он работает в послушании традиции, всякий раз стоит вся эта традиция со всем своим прошедшим, хотя, разумеется, не как предмет исторического знания в современном смысле, а как смутно угадываемая глубина древности, мудрости и святости. <…> Средневековый человек был гораздо более нас склонен эмоционально переживать невыявленные для него значения литургической, художественной и тому подобной символики. За понятным смыслом явственно присутствовала некая “премудрость”, некая смысловая перспектива, просвечивание иных значений, которые совсем не нужно было логически выяснять для того, чтобы прочувствовать факт их существования».

Образ книгописца отсылает к сакральным персонажам Священной истории, включая Творца. Подобную «смысловую перспективу» или символико-семантические коннотации имеют и его письменные принадлежности, главные из которых — писчая трость (тростниковая палочка — калам, перо или кисточка), писчий материал — хартия (папирус, пергамен или бумага), чернила и краски. Также важные инструменты писца — чернильница и теракса (она же карамса) или заменяющая её линейка — канон.

Инструментарий средневекового книгописца подробно представлен в миниатюрной и иконной живописи христианского Востока (преимущественно поздней). Рассмотрим его символические, исторические и технические характеристики.

Писчая трость

Трость (греч. κάλαμος; лат. calamus, arundo) — атрибут и символ царского достоинства; орудие Бога и Ангелов; скипетр Царя царей, «который тростию биен был по главе и принял тростниковый жезл, сокрушая главы змиев и пиша наше спасение»; посох пастыря.

В одном из произведений Романа Сладкопевца (конец V в. — около 556 г.) Христос, обращаясь к апостолу Петру, говорит: «Я макаю калам и пишу грамоту о даровании милости на вечные времена».

Фрагменты вводной и завершающей частей популярного эфиопского апокрифа «Свиток Оправдания» (Lafafä S.adaq) гласят: «Сия Книга Спасения и Книга Жизни “Свиток Оправдания”. Её написал Отец своею рукою златою тростию <…> Сию книгу пишущего и заказывающего написать запишется имя в книгу живота тростию оправдания на столпе златом, и он вкусит хлеба манны теплого на горе Сионе».

Трость — также столп, отсылающий к образу Axis mundi, означающий единство и непоколебимость, на котором «должна утверждаться священная трапеза». Широко известен устойчивый агиографический топос «столп»: святой как «пишущий» спасение и одновременно сам являющийся «написанной» Богом «непоколебимой скрижалью».

Симеон Солунский уподобляет столпам, поддерживающим престол, пророков и апостолов, а Иисуса — одному столбу, называемому «тростию, во образ одного, превосходящего всех».

Трость — это и орудие пытки, Крест: «Христе Боже нашъ <…> тростїю креста ωбагренїемъ червленымъ, своѧ персты ωкровавивъ, ωставителнаѧ намъ, царски подписати человѣколюбьствовавъ» — поётся в стихире-славнике на «Господи воззвах» Крестопоклонной недели.

Как измерительный инструмент трость «подобна жезлу», упоминается в Апокалипсисе (11. 1; 21. 15–16), выступая в качестве своего рода изначальной меры, сакральной единицы.

Прямая трость в деснице писца-пророка указывает проповедуемый им прямой путь, путь истины и жизни: «Азъ есмь путь и истина и животъ» (Ин 14. 6).

Писчая трость отсылает нас и к копью сотника Лонгина, а через него — к евхаристическому копию (греч. λόγχη). Византийские «ораторы XII в. любили сопоставлять тростниковое перо, бичующее противника, с копьём, обагрённым вражеской кровью».

Хартия

Несмотря на безраздельное господство вначале пергаменных, а затем и бумажных кодексов, рукописи в форме свитков никогда не исчезали из обращения и в местах бытования традиционной книжности благополучно дожили до сегодняшнего дня.

В Средние века свитки прочно утвердились в сферах канцелярской и сакральной, ещё со времён ближневосточной древности имевших между собой наитеснейшую связь.

Таким образом, перед средневековым книгописцем писчий материал представал в двух видах: в виде свитка, который употреблялся довольно редко, и в виде кодекса — если последний доминировал на ниве материального производства, то первый занимал не менее прочные позиции в области сакральной символики, на которой следует остановиться подробнее.

Мир «разворачивается» и «сворачивается» подобно свитку. Образ свитка отсылает нас как к началу творения (κεφαλίς — также «начало», «глава», «основа», «первоточка»), так и к «свитию» небес Апокалипсиса (Откр 6. 14), к концу времён, связанному с движением ветров, дыханием Бога, циркуляцией света, отражённым в изобразительном искусстве в виде различного рода сеющих и собирающих свастик.

На Руси идея «свития» нашла широкое воплощение в миниатюре, иконописи, стенописи и в композиции Царских врат, особенно распространённой в XVI–XVII веках и на рубеже XIX–XX веков. Изображения спиралевидных свастик-волют, столь частотные на священных сосудах и окладах Евангелий, не только символизируют изливающуюся благодать Святого Духа, но и напоминают нам о свитке — устойчивом риторическом и изобразительном архетипе.

Приняв во утробу свёрнутые в свиток божественные письмена, обретают свой дар пророк Иезекииль и Иоанн Богослов, Ефрем Сирин и Роман Сладкопевец. Свиток — непременный атрибут многих изображений Христа, Ангелов и святых.

Восприятие свитка как изначальной сакральной формы всякой рукописи нашло своё отражение в целом ряде книгописных традиций. В Сирии свитки связаны исключительно с литургическими и магическими текстами. В Византии и на Балканах форму свитка нередко имели служебники — книги, содержащие литургический текст, отверзающие врата в самое сердце культа, вводящие чтущего и слышащего в иерофаническое пространство сакрального времени. В Армении и Эфиопии в виде свитка создавались всевозможные рукописные амулеты (хмаилы в Армении, кэтабы в Эфиопии), выполнявшие апотропеические функции и содержащие различные магические надписи или заговоры-заклинания с текстами молитв, которые не предназначались для непосредственного прочтения, — считалось, что письмена, свёрнутые в свиток, наиболее полно сохраняют силу своего чудесного воздействия.

В России в форме свитка, помимо служебников, часто писались азбуки, своего рода «изначальные книги»: ведь азбука содержит в себе алфавит, то есть собственно фундамент — то, из чего «строятся» тексты, то, с чего начинается любое книгописание.

Чернила

Необходимый компонент любого книгописания — чернила (греч. μέλαν).

Существует устойчивая византийская метафора — сравнение крови Христа с пурпурными чернилами (лат. sacrum incaustum); писать же ими, в свою очередь, было привилегией ромейских императоров — помазанников (χριστός), на которых почивал отсвет Мессии, и внешних епископов (επίσκοπος των εκτός), — что подчёркивало их сакральный статус как вождей-самодержцев (αυτοκράτωρ), носителей теократического служения, земных отражений Небесного Царя.

Владычная (царская) символика красных чернил также прослеживается в Эфиопии, где ими писались имена Троицы, Христа, Богородицы, Ангелов и святых, молитвенная формула «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа» — непременное вступление, предваряющее всякий текст; различные заголовки, а иногда и знаки препинания. Во всех традициях региона красные чернила, используемые для выделения особо значимых мест текста, — визуальный концентрат сакрального. Тесная связь красных чернил с миром божественных архетипов и, как следствие, наделение их целебными свойствами проступали и в факте использования оных чернил в качестве глазного лекарства.

В Византии существовал интересный и знаковый во многих отношениях ритуал, прообразом для которого послужило Таинство Евхаристии: для облегчения процесса обучения грамоте ребёнка приводили в церковь, выводили чернилами на дискосе 24 буквы греческого алфавита, смывали написанное вином и давали мальчику испить эту смесь вина и растворённых в нём букв. При этом читались отрывки из Нового Завета. Особое внимание следует обратить на то, что буквы выводились именно на дискосе, на который во время проскомидии кладётся агнец, претворяемый в Тело Христово.

«Чернильная» метафора проступает и в мотиве вкушения хартии, восходящем к видению пророка Иезекииля (Иез 3. 1–3), — своеобразной творческой инициации, причащении написанным Словом, результатом чего становится обретение некоего словесного (писцового) дара: профетического (пророк Иезекииль, Иоанн Богослов), писательско-поэтического (как в случае с Ефремом Сириным и Романом Сладкопевцем) или певческого (Роман Сладкопевец). Вкушаемая хартия «сладка яко мёд» (Иез 3. 3; Откр 10. 9–10) — «сладки» и чернила, носителем которых она является. Отголосок данного образа мы находим в целом ряде писцовых записей, тем более что в процессе приготовления чернил порой действительно использовался мёд.

Краски и связующие

Кроме двух основных видов чернил применялись творёное и сусальное золото, серебро, различные пигменты и красочные смеси (χρώμα), необходимые для иллюминирования рукописей, а также всевозможные связующие.

Рецепты красок и связующих в избытке содержатся во всевозможных сборниках, а также трактатах и руководствах, предназначавшихся для художников — иконописцев, книгописцев, мозаичников и ювелиров. Однако если западноевропейских трактатов и рецептурных сборников сохранилось довольно много, начиная ещё с раннего Средневековья, то греческих — буквально единицы, а те, что дошли до нашего времени, созданы относительно поздно — по большей части в XVI–XVIII вв.

Чернильница

Своего рода метачернильницей и одновременно прообразом дарохранительницы выступает сосуд — видимо, из тыквы-горлянки (Lagenaria siceraria), — в который, согласно преданию из Синаксаря, была собрана кровь Христа. Метачернильницами являются также таинственная чаша Божественной Премудрости (Притч 9. 1–3), чаша Христа (Мф 26. 27–28) и, как следствие, восходящая к ним (и к синаксарному сосуду) богослужебная чаша-потир.

На Ближнем Востоке и в Византии чернильницу (греч. μελανοδόχον) часто носили с собой, закрепляя её на поясе. Так, например, в Книге пророка Иезекииля мы встречаем Ангела в человеческом образе, облачённого в льняную одежду жреца, при поясе и с «чашей писца», то есть с чернильницей (Вульгата: atramentarium), которому было поручено пройти по Иерусалиму и поставить знак на челе «мужей стѧнaщихъ и болѣзнующихъ о всѣхъ беззаконїихъ бывающихъ средѣ ихъ» (Иез 9. 2–4).

Данный обычай ношения чернильниц, восходящий к архетипическим образам Священной истории, проходит сквозь тысячелетия — свидетельством тому служат, в частности, выговские чернильницы XVIII — первой половины XIX вв., по обеим сторонам от горлышка снабжённые специальными колечками, в которые продевалась крепившаяся на поясе цепочка. В указанном фрагменте из Книги пророка Иезекииля обращает на себя внимание и тот факт, что чернильница выступает здесь вместилищем Божественной благодати, сосудом милости: спасутся лишь отмеченные «чернилами» из «чаши писца», остальных же ждёт лютая смерть.

Канон и теракса

В Египте и Византии для разлиновки листов использовали круглую свинцовую пластинку, а позднее — грифель. Строки размечали циркулем. Несколько позже византийцы стали использовать для этой цели пункторий (лат. punctorium) — стержень с иглами, воткнутыми через равные интервалы. Точки от пунктория соединялись линейкой-каноном (греч. κανών), вдоль которой пластинкой или грифелем прочерчивали черту. При помощи линейки и острия размечали лист также армянские и грузинские мастера. Слово «канон» означает не только линейку, но и правило, обычно относящееся к сфере сакрального: линейка, подобно каламу, отсылала к образу прямого (правильного) пути. Иногда для разлиновки листов также применяли небольшое полукруглое лезвие на рукоятке, которое часто можно увидеть на портретах евангелистов (им же пользовались для удаления ошибок в тексте).

Теракса, как правило, представляла собой хорошо выструганную доску 3–5 мм толщиной, в которой на расстоянии 1–3 см от рёбер шилом проделывались небольшие парные отверстия; в отверстия продевалась толстая нить и для большей неподвижности приклеивалась к доске; затем готовую тераксу обычно покрывали тонким слоем воска.

Достаточно было положить лист на тераксу, несколько раз провести по нему рукой, и на бумаге отпечатывалось необходимое количество строк. Другая разновидность тераксы имела вид обычной доски с нанесёнными на неё на одинаковом расстоянии друг от друга параллельными надрезами: лист точно также прикладывался к рельефной поверхности, слегка продавливался, и на нём отпечатывались линии.

***

Из других необходимых книгописцу инструментов следует упомянуть также ножик для очинки пера (греч. σμίλη, καλαμογλύφος; лат. scalprum librarium — перочинный нож); пемзу и губку, служившие для стирания ошибок и помарок; пюпитр, на котором обычно располагалась копируемая рукопись; различные палитры и раковины.

Первое упоминание о «бритве книгочия» (ξυρόν) мы находим в Книге пророка Иеремии: Иер 36. 23.

Что касается пюпитра, то его делали из дерева с добавлением незначительного количества металлических деталей. В самых общих чертах он представлял собой стойку, на которую крепилась конструкция, состоявшая из двух соединённых между собой плоскостей — данные плоскости можно было сводить под разными углами. Как правило, пюпитр крепился или приставлялся к рабочему столику, по совместительству шкафчику, который на миниатюрах чаще всего расположен справа от книгописца (обычно евангелиста). Симптоматично, что стойка пюпитра нередко изготовлялась в виде вертикально вытянутого туловища рыбы — распространённого с древнейших времён христианского символа.

В миниатюрных композициях книгописные инструменты нередко представлены уложенными в пеналы, часто распахнутые. Если дверца рабочего столика изображена открытой, то мы можем видеть располагающийся в нём инструментарий — всевозможные сосуды с чернилами и красками, каламы и тому подобное.

***

Итак, «по средневековым понятиям <…> за “внешним” смыслом таится другой, сокровенный». «Средневековый символ, — пишет А. Я. Гуревич, — выражал невидимое и умопостигаемое через видимое и материальное. Зримый мир находился в гармонии со своим архетипом (archetypus mundus). На этом основании считалось возможным помимо буквального, фактического понимания любого явления найти для него и символическое или мистическое толкование, раскрывающее тайны веры. Система символических толкований и аллегорических уподоблений служила средством всеобщей классификации разнообразнейших вещей и событий и соотнесения их с вечностью».

В отличие от предшествующей ветхозаветной традиции, где письмена и писчие атрибуты обезличены и автономны, в христианстве калам, чернила, хартия и сама фигура Писца предельно антропоморфизируются и персонализируются, выступая главными участниками вселенского метакосмического акта. Если образ писца земного отсылает нас к образу Писца небесного, то калам — к копью сотника Лонгина, хартия и чернила — к Божественным Плоти и Крови, а чернильница — к соответствующим священным сосудам.

Таковы главные «смысловые перспективы» письменных атрибутов в новозаветной книгописной традиции, в основе которой лежит не что иное, как символика евхаристической Жертвы.

Статья дана с сокращениями; оригинал вы можете прочесть по ссылке.