Бумажную книгу ждёт смерть? Или хоронить её ещё рано? О том, к чему может привести опустение книжных полок, виртуализация чтения и общения, журнал «Фома» поговорил с Д. П. Баком, директором Государственного литературного музея.

Что круче: двадцативосьмитомник или тридцатитомник Тургенева?

— Дмитрий Петрович, что, по вашему мнению, существенно изменилось после того, как началась оцифровка книг?

— Неправильно думать, что оцифровка книг — это просто смена носителя, техническое новшество и не более. Я бы отметил несколько фундаментальных изменений.

Во-первых, меняются практики чтения. По словам известного поэта и тонкого публициста Михаила Айзенберга, текст, прочитанный с экрана, воспринимается в первую очередь как информация, как нечто равное самому себе. Между тем, художественный текст себе заведомо не равен, сложно устроен, требует не механического восприятия в масштабе один к одному, а работы, многократного перечитывания.

Во-вторых, оказывается отменённым уникальный статус каждого бумажного издания — именно издания в целом, всего тиража, а не конкретного экземпляра. Ведь что такое книга, вышедшая тиражом десять тысяч экземпляров? Это объект, подлежащий библиографическому описанию. Если в описании сказано, что в такой-то книге на страницах, скажем, с 218-й по 305-ю помещены комментарии к роману Тургенева «Рудин», то во всех десяти тысячах экземплярах этой книги (где бы они ни находились — в библиотеках, в частном владении, да хоть на Луне) на указанных страницах мы найдём именно эти примечания, у которых есть конкретный автор. А в целом у тома есть составитель, редактор, есть специалист, который отвечает за подготовку текста и т. д.

Можно возразить, что речь идёт о научном издании, а в большинстве случаев тот же роман «Рудин» издаётся без всяких примечаний! Но в том-то и дело, что в бумажной полиграфии всегда можно было почувствовать разницу между авторитетным изданием и обыденным, научно выверенным и случайным. И, между прочим, даже на самом заурядном издании в старое время полагалось на контртитуле (а о нём в электронных версиях и речи нет!) указывать, по тексту какого издания печатаются произведения данной книги.

Сформулирую ещё раз: за исключением микроскопического количества серьёзных порталов, на которых размещаются издания с сохранением всех реквизитов (например, feb-web.ru), в сети мы имеем дело с каким-то абстрактным текстом Тургенева или Тютчева, вне его связи с комментариями, редактированием, текстологией и т. д. То есть при желании мы можем взглянуть и на комментарии к тексту, но их снова придётся находить по поисковику. Таким образом, сам текст и научный аппарат, как раз и гарантирующий исправность и подлинность текста, оказываются разобщёнными, более не соединяются в конкретном, уникальном (пусть и тиражированном в десяти тысячах экземпляров) издании.

Конечно, очень удобно понимать, что где-то в сетевых безднах можно прочесть всего Тургенева (будем продолжать говорить о нём, пример-то вполне достойный!). Но для всякого понимающего человека ясно, что самое надёжное — не полагаться на услуги «облачных» сервисов, а занять несколько полок старыми надёжными томами. Именно поэтому у меня рядом стоят и двадцативосьмитомное собрание сочинений, и тридцатитомное. Оба они уникальны, хотя во многом совпадают. Ни одно из них полностью не заменяет другое, они разные в своей уникальной конкретности. Например, в тридцатитомнике Тургенева большее количество произведений и обновлённые комментарии, зато в двадцативосьмитомнике можно познакомиться с вариантами текста и черновыми редакциями.

— Какие книги лично вы никогда бы не стали читать на экране смартфона или ноутбука и почему?

— Я бы здесь не стал зарекаться. Само по себе чтение с экрана меня не настолько напрягает, чтоб от него напрочь отказываться. Например, научные статьи удобно читать и сразу же конспектировать в электронной версии.

Всё же попробую ответить: никогда не стал бы использовать читалку для тех произведений, которые напечатаны в книгах мною уже любимых, многажды прочитанных. У меня таких сотни, любимые тома и издания Пушкина, Пастернака, Георгия Иванова... Именно конкретные тома, определённого цвета, времени издания...

— Как вы считаете, изменится ли существенно жизнь (или мировосприятие) будущих поколений, учитывая, что с большой долей вероятности оно перейдёт на чтение книг на электронных носителях?

— Несомненно, через одно-два поколения книга в её нынешнем качестве исчезнет, будет доступна узкому кругу специалистов — сейчас это можно сказать о текстах на папирусе, пергаменте и т. д. Мировосприятие людей, отказавшихся от бумажных книг, конечно, изменится — это будут, попросту говоря, другие люди, какие именно — сейчас мы не можем даже предполагать.

— Как будет восприниматься бумажное издание после нынешней технологической революции?

— Мне не хотелось бы выступать этаким пророком книжного апокалипсиса, ведь наверняка новая книжная (вернее — бескнижная) культура будет как-то адаптирована к жизни. В пользу этого предположения говорят многие исторические факты — в истории «текстовой культуры» уже были две великие «революции текстовых носителей».

О первой из них — устами Сократа — говорит уже Платон в своих «Диалогах»: платоновский Сократ сетует на то, что устную речь стали записывать. Письменная мудрость всегда обезличена, чтобы её воспринять, уже не нужно долгими часами и днями ходить вместе с наставником по Ликею или Академии. В этой перспективе аутентична только устная речь, рукопись вторична и абстрактна.

Но вот в XV веке появляется печатный станок, и снова возникает некое подобие коллективной фрустрации. Теперь уже рукопись считается живой, аутентичной, очеловеченной, уникальной. Для её создания требуются долгие месяцы, а то и годы уединённого труда. А вот печатная книга — нечто холодное, мёртвое, почти дьявольское, она печатается бездушной машиной.

Между первой и второй текстовыми революциями прошло около двух тысяч лет, сейчас мы переживаем третью, наступившую «всего лишь» через пять столетий после появления изобретения Гутенберга. Сейчас уже печатная книга объявляется тёплой, человечной и уникальной, а электронная версия, как легко угадать, — безличной, мёртвой и абстрактной.

Если следовать исторической логике, очень вероятно, что и электронные тексты в недальнем будущем станут восприниматься как живые, человечные и уникальные, но как именно это произойдёт, скажу ещё раз, мы не знаем.

Селфи на фоне шедевра — это всё, что мы можем?

— Сегодня многие предсказывают, что скоро чуть ли не всё интеллектуальное наследие человечества благодаря интернету будет доступно практически каждому человеку. Но нет ли здесь, например, опасности, что человек может в какой-то момент оказаться просто не готовым к переработке таких объёмов и количество не будет переходить в качество?

— Огромные массивы доступной информации — это не положительный и не отрицательный фактор, а просто объективная реальность. Эффект действия здесь равен противодействию: насколько информация более доступна, настолько же меньше стала вероятность правильного отделения нужного от ненужного, зёрен от плевел.

Давайте снова приведём пример. Вот, допустим, какой-нибудь исследователь хотел лет пятьдесят назад изучить цензурную историю какой-нибудь книги XIX века. Ему, разумеется, надо было знать, где можно искать следы цензурного экземпляра книги, то есть того экземпляра, который был представлен на цензурование. Для этого наш учёный должен был знать, какой именно цензурный устав действовал во время издания книги, где находилось цензурное ведомство, каков был порядок прохождения дел, кто именно исполнял должность цензора и т. д. Ответы на все эти вопросы требовали многомесячной сосредоточенной работы. Рано или поздно достигался результат — ну, например, выяснялось, что цензор Н. Н. отверг первый представленный вариант искомой книги по таким-то соображениям, о чём и представил соответствующий доклад. Этот результат встраивался в более широкий контекст штудий нашего филолога или историка, становился частью его индивидуального опыта, публиковался в качестве научной работы, через то или иное время мог заинтересовать преемников нашего учёного, порою уже после его кончины.

Давайте теперь на секунду представим, что оцифрованы и выложены в открытый доступ абсолютно все архивы всех ведомств и всех людей на всех возможных языках. Прообраз такой утопии, кстати, уже довольно давно описан писателем Хорхе Луисом Борхесом в рассказе «Вавилонская библиотека». Итак, оцифровано абсолютно всё, известны цензурные истории абсолютно всех книг — к чему это приведёт? Конечно, не к абсолютному знанию, а к абсолютному молчанию. Нового знания достигнуть больше невозможно, невозможно вложить в него силу и душу, на него незачем тратить годы жизни. Всё заранее известно и не принадлежит никому.

Я могу «погуглить» любую информацию и тут же её забыть, на собственном мозговом «жёстком диске» мне больше абсолютно нечего хранить. Кажущаяся предельная доступность знания превращает его в голую информацию и, таким образом, ведёт к невежеству и немоте.

— Можно ли сказать, что мы вступили в эпоху культуры оцифрованных шедевров (в музеи теперь можно не ходить — почти всё можно найти в сети, в кино — тоже, в библиотеки — тем более)? Если да, то чем нам это грозит, или же наоборот, что положительного эта эпоха нам может принести?

— Разговоры, споры о размывании понятия подлинника, подлинности идут давно, и несть им конца! Очень не хотелось бы возвращаться к азбучным истинам, впервые изложенным в знаменитой статье Вальтера Беньямина «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости». Обе полемически заострённые позиции легко предсказуемы. Первая позиция: ауры подлинника не заменит никакая копия. Вторая: значение подлинника неуклонно уменьшается, его уникальность словно бы убывает.

Технологии копирования настолько совершенны, что отличить копию от оригинала не могут даже специалисты. Неслучайно же так велик процент поддельных вещей, которые продаются даже на самых авторитетных аукционах. У описанного процесса есть две стороны. Конечно, с развитием технологий как мировые шедевры искусства, так и «обычные» книги становятся доступными миллионам людей, которые ещё недавно не могли бы об этом и помыслить. Однако эта простота (как и любая поверхностная свобода) обманчива.

С возрастанием доступности снижается градус интенсивности общения с культурными объектами, исчезает глубина и индивидуальность. В конечном счёте всё сводится к банальному лайку в соцсети или к очередному селфи на фоне шедевра. Всё это эквивалентно, как бы это сказать, надписи «здесь был Вася», выцарапанной ржавым гвоздём.

Можно вообще сказать, что легкодоступность источника и глубина общения с ним связаны обратной пропорциональностью — это общий закон культуры. Упрощение, говоря жёстче — деградация освоения объектов культуры, к сожалению, является общим законом развития цивилизации, если это развитие приравнивается к усовершенствованию технологий.

Только преодолевая препятствия, чувствуя свою незащищённость, а то и обречённость, человек может понять ценность малодоступного, а то и недоступного в культуре. Возьмём образование: первоначально ведь оно никак не было связано с «профессией», с «работой по специальности». Те, кто из уст в уста перенимали мудрость Сократа и Платона, учились в первых европейских университетах или, подобно Ломоносову, стремились из диких окраин любой ценой приблизиться к центрам просвещения, — все они были движимы преодолением препятствий, стремлением к малодоступному идеалу.

Потом наступила другая эпоха, образование оказалось накрепко связанным с будущей трудовой деятельностью. В России это произошло в первое десятилетие XIX века, когда в результате усилий М. М. Сперанского университетские степени впервые стали приравниваться к классам служебной табели о рангах. Эта эпоха также позади.

И что мы имеем сейчас? Абсолютная доступность всех «образовательных программ» и абсолютная их неприменимость к реальной жизни, если речь идёт о гуманитарных первонауках — философии, филологии и т. д.

И тут я достаю это из портфеля!

— Сейчас можно говорить, что оцифровке подвержены не только книги и библиотеки, но и человеческое общение (речь идёт о целой армии самых разных мессенджеров). На ваш взгляд, меняется ли что-то здесь? Не происходит ли подмены или деформации настоящего человеческого диалога при помощи современных технологий? Или всё это надуманные страхи консерваторов — врагов любого технического новшества?

— Развитие технологий общения — страшная ловушка. Сначала создаётся эффект облегчения коммуникаций: насколько же, скажем, удобнее бросить в сеть короткое сообщение электронной почты, чем покупать лист почтовой бумаги, заправлять ручку чернилами, заклеивать конверт, брести к почтовому ящику и т. д. А если приходит триста сообщений в день, из которых добрая половина заведомый спам — что с этим делать? И дело даже не в спаме, его можно отфильтровать, а в том, что настоящих, заинтересованных сообщений рано или поздно каждому человеку будет приходить больше, чем в сутках минут. Мартин Хайдеггер все последствия преобладания «техники» над гуманитарным диалогом описал уже довольно давно. Развитие технологий подчинено рыночным законам, каждый из разработчиков заинтересован в том, чтобы была куплена его самая последняя находка. Наиболее грозный фактор — множественность конкурирующих друг с другом мессенджеров. Мало того, что человеку почти ежеминутно приходят всё новые сообщения, чтобы на них вовремя ответить, надо держать в уме ещё и дополнительную информацию — о том, в каком именно мессенджере он получил запрос.

Один мой немецкий коллега ещё двадцать лет назад придумал замечательное англо-немецкое слово-фантом, которое как нельзя лучше символизирует гибельный процесс превращения современного человека в своего рода Юлия Цезаря в квадрате, то есть способного заниматься сразу многими делами, вернее, не делами даже, а простыми отписками. Это слово — Multitasking-Fähigkeit, то есть буквально — способность к параллельному решению многих задач. Техника устроена так, что общение во многом становится невербальным, внесловесным, возвращает нас к первобытному языку жестов — имею в виду всевозможные смайлики, прочие значки, не переводимые ни на один язык.

Псевдообщение втягивает в себя. Ну, например, соцсеть подсказывает, что у тебя сегодня день рождения, тысячи человек по этой подсказке пишут поздравления, некто на них тысячу раз отвечает, на эту тысячу раз следует ещё тысяча ответов в стиле «спасибо за спасибо», а заключительная тысяча летит в сетевой эфир просто в виде картинок или смайликов. Модель понятна, так работает вирус, пожирающий живую плоть организма. Собственно говоря, компьютерный вирус ничем не отличается от компьютерных программ, которые, по общему мнению, ничем не инфицированы, являются вполне доброкачественными.

За последний год у меня было несколько судьбоносных наблюдений. Однажды в метро я открыл портфель и достал из него... Что бы вы думали? Нет, не живого крокодила и не пулемёт — я просто развернул газету. О реакции окружающих позвольте умолчать. Другой раз в вагоне поезда, который бодро вёз меня от яснополянской станции Козлова Засека к Москве, я решил сосчитать процент людей, пялящихся в гаджеты. Итог легко предсказуем: цифра составляла ровно сто процентов, ни больше, ни меньше. И последнее из той же серии. Как-то по дороге в один из американских городов на пересадке в Нью-Йорке я привычно развернул книжечку из голубоватого десятитомника Гёте, кажется, это был шестой том — тот, где «Избирательное сродство». Свои ощущения от реакции окружающих тоже лучше уж описывать не буду. Чтобы объяснить им, чем я занят, понадобилась бы двухчасовая лекция — о русском языке и литературе, о Гёте, о традиции его переводов на русский, о лучшем собрании сочинений немецкого классика, о романе «Избирательное сродство»...

— Многие считают, что книги — что-то совершенно ненужное теперь дома. От них только пыль и отсутствие свободного места в квартире. Тем более почти всё сейчас можно найти в сети. Близка ли вам такая позиция?

— Ну, мне об этом размышлять поздновато, я ведь за несколько десятилетий накопил у себя в квартире и на даче очень много «пыли», тысяч этак двадцать пять старых и новых книг. Они, конечно, самая обременительная часть домашнего обихода: за ними нужно следить, их трудно перевозить с места на место и т. д. Однако я сшит так, как когда-то был скроен, с этим ничего не поделаешь. И даже уже вздрагивать перестал, когда вхожу в жилище, напрочь лишённое книг, — это новая жизнь, хоть и не дантовская Vita Nuova («Новая жизнь»).

— Как вам кажется, возможно ли оказаться в обществе «порядочных и воспитанных (или вовсе беспорядочных и невоспитанных) книг»? Иначе говоря, книги вокруг меня, например, в моей комнате, — просто то, что лежит на полке, или же меня с ними объединяет какое-то очень личное поле взаимодействия, диалога?

— Знаете, из-за недостатка места в городской квартире часть из моей домашней библиотеки постепенно перекочевала на дачу. Причем отвезённые туда книги, как я недавно осознал, невольно сложились в целые тематические блоки: там оказалось всё об искусстве, вся философия, история, книги по зарубежной литературе и т. д. А дома осталась русистика, литературная критика, классическая и современная поэзия, текущая проза, справочники... И вот после зимней паузы я попадаю в свой крохотный дачный «кабинет». Что я делаю? Правильно, медленно опускаюсь на пол, придвигаясь поближе к полкам, начинаю одну за другой вынимать и перелистывать книги, по которым уже соскучился, вернее, почти забыл о том, что они рядом. Об этом остром ощущении я тут же написал в фейсбук, и многие меня поняли. Оказалось, что в московской квартире и в дачном тесном уюте я — разный, поскольку окружён разными книгами. Тут же понял, почему так раздражают вопросы случайных посетителей квартиры (курьеров, техников и т. д.). Они иногда спрашивают, недоумённо оглядывая необъятные полки: а вы что, здесь все книги прочитали? Общение с книгами происходит не только благодаря их подробному штудированию, хотя и это очень важно. Книги вступают в диалог уже самим своим соприсутствием, проявляя свою уникальную и ничем не заместимую сущность, «экземплярность», о которой я уже заводил речь в самом начале нашего разговора.

Взгляд, скользящий по знакомым корешкам, иной, нежели тот же взгляд, скользящий по опрятной и стильной пустой поверхности стены. Можно ли так же остро чувствовать, когда тебя окружают не тома со всеми их «форзацами», «контртитулами, «биговками» и так далее, а, например, компьютерные файлы и папки? Думаю, нет. Хранить их очень экономно, они прячутся на крохотном терабайтном диске, однако не живут вместе со мной, не вступают со мной ни в какое общение. С чем бы это сравнить? Ну, например, всем известное двадцатиэтажное хранилище «ленинской» библиотеки, расположенное в Староваганьковском переулке в Москве — я твёрдо знаю, что там-то уж есть все возможные и необходимые для осмысленной жизни книги! Но они же не рядом, а где-то, всё равно что скопище файлов на бесконечных «облачных» сервисах. Всё это абсолютно доступно и абсолютно неприменимо к реальной жизни, полнота и многомерность смыслов подменены плоским потреблением информации. Знаете, сам от себя не ожидал такой ретроградности, ну да уж что поделаешь...

Источник