В данной статье мы собрали отрывки из диалогов древнегреческого философа Платона, посвящённые теме познания, образования, воспитания.

«Перед нами рисуется большой человек, радикализм и гуманистический энтузиазм которого часто заставляют забывать о допущенных им даже весьма больших ошибках... Хотелось бы подчеркнуть ещё один момент платоновского мышления — его неиссякаемый оптимизм, бесконечную веру в добрый характер человеческой природы, глубоко переживаемые надежды на то, что зло победимо, а добро так или иначе восторжествует, и для этого торжества нужны только свободная и добрая воля человека» (А. Ф. Лосев).

 

***

«— При устройстве лагерей, занятии местностей, стягивании и развёртывании войск и разных других военных построениях как во время сражения, так и в походах, конечно, скажется разница между знатоком геометрии и тем, кто её не знает.

— Но для этого было бы достаточно какой-то незначительной части геометрии и счёта. Надо, однако, рассмотреть преобладающую её часть, имеющую более широкое применение: направлена ли она к нашей цели, помогает ли она нам созерцать идею блага? Да, помогает, отвечаем мы, душе человека обратиться к той области, в которой заключено величайшее блаженство бытия — а ведь это-то ей и должно увидеть любым способом.

— Ты прав.

— Значит, если геометрия заставляет созерцать бытие, она нам годится, если же становление — тогда нет.

— Действительно, мы так утверждаем.

— Но кто хоть немного знает толк в геометрии, не будет оспаривать, что наука эта полностью противоположна тем словесным выражениям, которые в ходу у занимающихся ею.

— То есть?

— Они выражаются как-то очень забавно и принуждённо. Словно они заняты практическим делом и имеют в виду интересы этого дела: употребляют выражения "построим" четырёхугольник, "проведём" линию, "произведём наложение" и так далее; всё это так и сыплется из их уст. А между тем всё это наука, которой занимаются ради познания.

— Разумеется.

— Не оговорить ли нам ещё вот что...

— А именно?

— Это наука, которой занимаются ради познания вечного бытия, а не того, что возникает и гибнет.

— Хорошая оговорка: действительно, геометрия — это познание вечного бытия.

— Значит, она влечёт душу к истине и воздействует на философскую мысль, стремя её ввысь, между тем как теперь она у нас низменна вопреки должному.

— Да, геометрия очень даже на это воздействует.

— Значит, надо по возможности строже предписать, чтобы граждане Прекрасного города ни в коем случае не оставляли геометрию: ведь немаловажно даже побочное её применение.

— Какое?

— То, о чём ты говорил, — в военном деле да, впрочем, и во всех науках — для лучшего их усвоения: мы ведь знаем, какая бесконечная разница существует между причастным к геометрии человеком и непричастным. Бесконечная, клянусь Зевсом!»

 

***

«...Ты, видно, боишься, как бы большинству не показалось, будто ты предписываешь бесполезные науки. Между тем вот что очень важно, хотя поверить этому трудно: в науках очищается и вновь оживает некое орудие души каждого человека, которое другие занятия губят и делают слепым, а между тем сохранить его в целости более ценно, чем иметь тысячу глаз, — ведь только при его помощи можно увидеть истину.

Кто с этим согласен, тот решит, что ты говоришь удивительно хорошо, а кто этого никак не ощущает, тот, естественно, будет думать, будто ты несёшь вздор, от которого, по их мнению, нет никакой пользы и нет в нём ничего заслуживающего упоминания».

 

***

«— Разве не будет одной из постоянных мер предосторожности не допускать, чтобы вкус к рассуждениям появлялся смолоду? Я думаю, от тебя не укрылось, что подростки, едва вкусив от таких рассуждений, злоупотребляют ими ради забавы, увлекаясь противоречиями и подражая тем, кто их опровергает, да и сами берутся опровергать других, испытывая удовольствие от того, что своими доводами они, словно щенки, разрывают на части всех, кто им подвернётся.

— Да, в этом они не знают удержу.

— После того как они сами опровергнут многих и многие опровергнут их, они вскорости склоняются к полному отрицанию прежних своих утверждений, а это опорочивает в глазах других людей и их самих да заодно и весь предмет философии.

— Совершенно верно.

— Ну, а кто постарше, тот не захочет принимать участия в подобном бесчинстве; скорее он будет подражать человеку, желающему в беседе дойти до истины, чем тому, кто противоречит ради забавы, в шутку. Он и сам будет сдержан и занятие своё сделает почётным, а не презренным.

— Правильно.

— Разве не относится к мерам предосторожности всё то, о чём мы говорили раньше: допускать к отвлечённым рассуждениям лишь упорядоченные и стойкие натуры, а не так, как теперь, когда за это берётся кто попало, в том числе совсем неподходящие люди?

— Конечно, это необходимая мера».

 

***

«Афинянин: Я буду разъяснять, чтó надо разуметь под воспитанием, а вы смотрите, согласны ли вы со мной.

Клиний: Говори же!

Афинянин: Я говорю и утверждаю, что человек, желающий стать достойным в каком бы то ни было деле, должен с ранних лет упражняться, то забавляясь, то всерьёз, во всём, что к этому относится. Например, кто хочет стать хорошим земледельцем или домостроителем, должен ещё в играх либо обрабатывать землю, либо возводить какие-то детские сооружения. Их воспитатель должен каждому из них дать небольшие орудия — подобия настоящих. Точно так же пусть он сообщит им начатки необходимых знаний, например, строителя пусть научит измерять и пользоваться правилом, воина — ездить верхом и так далее, всё это путём игры. Пусть он пытается при помощи этих игр направить вкусы и склонности детей к тому занятию, в котором они должны впоследствии достичь совершенства. Самым важным в обучении мы признаём надлежащее воспитание, вносящее в душу играющего ребёнка любовь к тому, в чём он, выросши, должен стать знатоком и достичь совершенства».

 

***

«Не оставим также без определения то, что мы разумеем под воспитанием. Ведь теперь, порицая или хваля воспитание отдельных лиц, мы называем одних из нас воспитанными, а других — нет, причём иной раз прилагаем это обозначение и к людям, вся воспитанность которых заключается в умении вести мелкую или морскую торговлю и в других подобных сноровках.

В нашем рассуждении мы, очевидно, подразумеваем под воспитанием не это, а то, что с детства ведёт к добродетели, заставляя человека страстно желать и стремиться стать совершенным гражданином, умеющим согласно справедливости подчиняться или же властвовать. Только это, кажется мне, можно признать воспитанием согласно данному в нашей беседе определению.

Воспитание же, имеющее своим предметом и целью деньги, могущество или какое-нибудь иное искусство, лишённое разума и справедливости, низко и неблагородно, да и вовсе недостойно носить это имя. Мы не станем спорить сами с собой о названиях. Пусть лишь останется в силе наше нынешнее рассуждение, в котором мы согласились, что люди, получившие правильное воспитание, становятся, пожалуй, хорошими, и нельзя недооценивать воспитанность, ибо она — самое прекрасное из того, что имеют лучшие люди.

Если же воспитание отклонится от своего пути, но его можно выправить, всякий по мере сил должен это делать в течение всей своей жизни».

 

***

«Я утверждаю, что первые детские ощущения — это удовольствие и страдание, и благодаря им сперва и проявляются в душе добродетель и порок.

Что же касается разумения и прочных истинных мнений, то счастлив тот, в ком они проявляются хотя бы в старости. Ведь кто обладает ими и всеми зависящими от них благами, тот — совершенный человек.

Я называю воспитанием добродетель, проявляющуюся первоначально в детях. Если удовольствие, чувство дружбы, скорбь и ненависть возникнут надлежащим образом в душах людей, ещё неспособных отнестись к ним разумно, то впоследствии, получив эту способность, они станут согласовывать с разумом эти правильно полученные ими навыки. Эта-то согласованность и есть вся добродетель в совокупности.

Ту же часть добродетели, которая касается удовольствия и страдания, которая надлежащим образом приучает ненавидеть от начала до конца то, что следует ненавидеть, и любить то, что следует любить, — эту часть можно выделить в рассуждении и не без основания, по-моему, назвать её воспитанием».

 

***

«Пусть также никто не будет корыстолюбив ради детей, чтобы оставить им возможно больше богатства: это нехорошо и для них, и для государства. Для молодых людей всего лучше и целесообразнее такое имущественное положение, при котором обеспечивалось бы необходимое и не было бы повода к лести; оно сделало бы их жизнь беспечальной, так как согласовало бы её с нашей жизнью и уравновешивало бы её со всем остальным.

Не золото надо завещать детям, а побольше совестливости. Мы думаем, будто молодым людям, поступающим бесстыдно, внушим её своими наказами. Но это достигается не запоздалыми советами и не словесными требованиями во всём сохранять стыдливость. Разумный законодатель скорее посоветует старшим стыдиться младших и всего более остерегаться, как бы кто из молодых людей не увидел и не услышал с их стороны какого-нибудь скверного поступка или слова, ибо юноши неизбежно будут весьма бесстыдными там, где бесстыдны даже старики. Наилучшее воспитание молодых людей, да и самих себя, заключается не во внушениях, а в явном для всех осуществлении в собственной жизни того, что внушается другому».

 

***

«...изнеженность делает характер детей тяжёлым, вспыльчивым и очень впечатлительным к мелочам; наоборот, чрезмерно грубое порабощение детей делает их приниженными, неблагородными, ненавидящими людей, так что в конце концов они становятся непригодными для совместной жизни».

 

***

«Афинянин: Разве вам не кажется, что ребёнок с тяжёлым нравом, никогда не бывающий радостным, склонен к плачу и хныканью гораздо больше, чем это нужно хорошему человеку?

Клиний: По-моему, да.

Афинянин: Что же? Если попытаться в течение указанных трёх лет применять всякие средства, чтобы наш воспитанник по мере сил возможно меньше подвергался боли, страху и любому страданию, — разве, по-нашему, это не сделает его душу весёлой и радостной?

Клиний: Видимо, да; в особенности же, чужеземец, если ему доставлять много удовольствий.

Афинянин: Здесь, дорогой мой, я уже не последую за Клинием, потому что, действуя так, мы сильно испортим ребёнка, что весьма часто случается в начале воспитания. Посмотрим, говорю ли я дело.

Клиний: Скажи, что ты разумеешь?

Афинянин: У нас идёт сейчас речь о предмете немаловажном. И ты, Мегилл, рассуди нас.

Согласно моему утверждению, в правильной жизни и не надо стремиться к наслаждениям, и в свою очередь не следует совсем избегать страданий. Надо довольствоваться чем-то средним, о чём я сейчас упомянул, обозначив это как радостное; такое расположение духа все мы, согласно некоему священному откровению, метко приписываем и богу. Я утверждаю, что тот из нас, кто намерен стать божественным человеком, должен стремиться к подобному состоянию, так, чтобы ни самому не стремиться к одним только удовольствиям (ибо не миновать ему и страданий), ни всем нам остальным — старикам и юношам, мужчинам и женщинам — не позволять стремиться к тому же, а всего меньше по мере сил новорождённому ребёнку. Ведь главные черты характера каждого человека складываются в силу привычки именно в этом возрасте. И я, если бы не показалось только, что я намерен шутить, сказал бы, что все беременные женщины также должны во время беременности особенно заботиться о том, чтобы не испытывать многочисленных неистовых наслаждений, а равно и страданий; желательно, чтобы этот промежуток времени они прожили в радостном, безмятежном и кротком настроении».

 

***

«...По своему душевному складу трёхлетние, четырёхлетние, пятилетние и даже шестилетние дети нуждаются в забавах. Но надо избегать изнеженности. Надо наказывать детей, однако так, чтобы не задеть их самолюбия; здесь следует поступать так, как обычно и делают в отношении рабов, о чём мы уже говорили: не надо позволять тем, кто наказывает, оскорблять подвергающегося наказанию, так как это вызовет у него раздражение, но нельзя и баловать отсутствием наказаний. Точно так же надо поступать и с детьми свободнорождённых. У детей этого возраста забавы возникают словно сами собой; когда дети собираются вместе, они придумывают их даже сами. Все дети этого возраста, то есть от трёх до шести лет, пусть собираются в святилищах по посёлкам так, чтобы дети всех жителей посёлка были там вместе. Кормилицы также должны смотреть, чтобы дети этого возраста были скромными и не распущенными».

 

***

«После того как дети достигнут шестилетнего возраста, полы разделяются. Мальчики проводят время с мальчиками, точно так же и девочки — с девочками. Но и те и другие должны обратиться к учению.

<...> Обучение надо давать, так сказать, двоякое: тело следует обучать гимнастическому искусству, а душу — для развития её добродетели — мусическому. То, что относится к гимнастическому искусству, в свою очередь подразделяется на два вида: во-первых, это пляска, во-вторых — борьба. Один вид пляски воспроизводит язык Музы, сохраняя величественность и вместе с тем благородство; другой вид служит для придания здоровья, ловкости и красоты членам и частям самого тела с помощью подобающих каждому из них сгибаний и разгибаний, причём из ритмических движений состоит вся пляска, которая непрерывно с ними связана».

 

***

«Афинянин: Кроме того, путём измерения длины, ширины и глубины люди освобождаются от некоего присущего всем им от природы смешного и позорного невежества в этой области.

Клиний: О каком невежестве ты говоришь?

Афинянин: Друг мой Клиний, я и сам был удивлён, что так поздно узнал о том состоянии, в котором все мы находимся. Мне показалось, что это свойственно не человеку, но скорее каким-то свиньям. И я устыдился не только за самого себя, но и за всех эллинов.

Клиний: Объясни, чужеземец, что ты этим хочешь сказать.

Афинянин: Хорошо, объясню. Впрочем, это выяснится, если я буду тебе задавать вопросы, а ты будешь отвечать, но только кратко. Ты знаешь, что такое длина?

Клиний: Да.

Афинянин: А ширина?

Клиний: Конечно, знаю.

Афинянин: А также и то, что это составляет два [измерения], третьим же [измерением] будет глубина?

Клиний: Разумеется, так.

Афинянин: Не кажется ли тебе, что всё это соизмеримо между собой?

Клиний: Да.

Афинянин: А именно что по самой природе возможно измерять длину длиной, ширину — шириной и точно так же и глубину?

Клиний: Вполне.

Афинянин: А если бы оказалось, что это возможно лишь отчасти, поскольку кое-что несоизмеримо ни полностью, ни чуть-чуть, ты же считаешь всё соизмеримым, — в какое положение, по-твоему, ты бы попал?

Клиний: Ясно, что в незавидное.

Афинянин: Так что же? Разве все мы, эллины, не полагаем, что длина и ширина так или иначе соизмеримы с глубиной или что ширина и длина соизмеримы друг с другом?

Клиний: Да, именно так мы полагаем.

Афинянин: И вот если снова окажется, что это никоим образом невозможно, между тем как, повторяю, все мы, эллины, полагаем, что это возможно, то разве это не достаточная причина, чтобы устыдиться за всех них? Разве не стоит сказать им: "Лучшие из эллинов, это и есть одна из тех вещей, не знать которые, как мы сказали, позорно; впрочем, такое знание, коль скоро оно необходимо, ещё не есть что-то особенно прекрасное".

Клиний: Да, это так.

Афинянин: Кроме этого есть и другие родственные этим вещи, в отношении которых у нас возникает опять-таки много заблуждений, сродных первым.

Клиний: Какие же это вещи?

Афинянин: Это причины, по которым, согласно природе, возникает соизмеримость и несоизмеримость. Необходимо иметь их в виду и различать, иначе человек будет совсем никчёмным. Надо постоянно указывать на это друг другу. Таким образом люди проводили бы время гораздо приятнее, чем старики при игре в шашки: ведь старикам прилично, состязаясь в этой игре, коротать своё время.

Клиний: Возможно. Итак, по-видимому, игра в шашки не столь далеко отстоит от этих наук?

Афинянин: Поэтому-то, Клиний, я и утверждаю, что молодые люди должны этому обучаться».

 

***

«Я утверждаю: ни в одном государстве никто не знает, что характер игр очень сильно влияет на установление законов и определяет, будут ли они прочными или нет.

Если дело поставлено так, что одни и те же лица принимают участие в одних и тех же играх, соблюдая при этом одни и те же правила и радуясь одним и тем же забавам, то всё это служит незыблемости также серьёзных узаконений.

Если же молодые колеблют это единообразие игр, вводят новшества, ищут постоянно перемен и считают приятными разные вещи, если они недовольны всегда своим внешним обликом и убором, не признают раз навсегда установленных правил о том, чтó благообразно и чтó безобразно, но особенно высоко чтят тех людей, которые постоянно вводят какие-то новшества, что-то иное, непривычное во внешний облик, в цвета и в другие подобные вещи, то мы полностью вправе сказать, что для государства нет ничего более гибельного, чем всё это. В самом деле, всё это незаметно изменяет нравы молодых людей и заставляет их бесчестить старое и почитать только новое. Я снова повторяю: для всех государств нет худшего наказания, чем подобного рода мнения и установки».

 

***

«Итак, надо сказать, что свободные люди должны обучаться каждой из этих наук [арифметика, геометрия, астрономия] в таком объёме, в каком им обучается наряду с грамотой великое множество детей в Египте.

Прежде всего там нашли простой способ обучения детей счёту; во время обучения пускаются в ход приятные забавы: яблоки или венки делят между бóльшим или меньшим количеством детей, сохраняя при этом одно и то же общее число; устанавливают последовательность выступлений и группировку кулачных бойцов и борцов; определяют по жребию, как это обычно бывает, кому с кем стать в пару.

Есть ещё и такая игра: складывают в одну кучу сосуды — золотые, бронзовые, серебряные и из других сходных материалов — столько, чтобы при разделе было целое число, и, как я сказал, в процессе игры происходит необходимое ознакомление с числами.

Для учеников это полезно, так как пригодится в строю при передвижениях, перестройках и даже в хозяйстве. Вообще это заставляет человека приносить больше пользы самому себе и делает людей более бдительными».

 

***

«Грамоте же — прежде всего, затем игре на кифаре и счёту по крайней мере, поскольку они применяются в ратном деле, домоводстве и в государственном управлении, как мы сказали, следует обучаться каждому, а кроме того, получать полезные сведения о божественных круговоротах звёзд, Солнца и Луны.

<...> Начиная с десятилетнего возраста, ребёнок должен учиться грамоте в течение примерно трёх лет; тринадцатилетний возраст подходит для начала обучения игре на кифаре; это обучение займёт ещё три года. Но ни отцу ребёнка, ни самому ребёнку — любит ли он учение или его ненавидит — не разрешается ни увеличивать, ни уменьшать этот срок... Ослушник пусть будет лишён права на те почести за образованность, о которых мы будем говорить несколько позже.

<...> Над грамотой ребёнку следует трудиться до тех пор, пока он не сможет писать и читать. Что же касается беглости или красоты, то на этом не надо настаивать, если природа ребёнка не содействует этому в установленный срок.

<...> Для свободных людей остаются ещё три предмета обучения: счёт и арифметика составляют один предмет; измерение длины, плоскости и глубины — второй; третий касается взаимного движения небесных светил и свойственных их природе круговращений. Трудиться над доскональным изучением всего этого большинству людей не надо, но только лишь некоторым. Кому же именно — об этом у нас пойдёт речь потом, под самый конец — там это будет уместнее. Однако правильно говорится, что позорно, если большинство людей не имеют необходимых сведений в этой области и пребывают в невежестве; вдаваться же здесь в подробные изыскания нелегко, да и вообще невозможно. Но необходимое отбрасывать здесь нельзя.

<...> Прежде всего надо надлежащим образом определить, чему именно из этого, в каком объёме и когда надо обучаться, в какой последовательности — вместе или отдельно от прочего, — словом, каково должно быть сочетание изучаемых предметов. Только после этого можно перейти к остальному, руководствуясь при обучении перечисленными науками».