«Письменный человек» отдаёт предпочтение отдельности и поделённым на ячейки пространствам (М. Маклюэн)

Мы скоро не умеем. Для этого привычка нужна. А мы акромя писем ничего не пишем (А. Н. Островский — «Женитьба Бальзаминова»)

Интеллектуальный быт и традиционная культура — разве не две совершенно разные сферы человеческой деятельности? Чтобы объяснить нашу постановку вопроса, вспомним, что в России с начала XVIII в. вошли во взаимодействие два типа культуры — традиционный и инновационный. Рецепция нового вылилась в сложный, в некоторых проявлениях мучительный, длительный процесс укоренения иных установок, новых практик. Следствием европеизации стало оформление литературного труда как труда профессионально оплачиваемого, начавшееся только в 1830-е гг.

Профессионализация интеллектуальной деятельности имела следствием формирование российской интеллигенции. Примерно со второй четверти века «герой эпохи» — это уже не блестящий кавалергард, а поэт-романтик или человек, уединившийся в кабинете-убежище, добровольный затворник, писатель-философ. «Литературоцентричное» общество возникло в экономически отсталой стране с крепостным правом. Поэтому при развитой академической и литературной культуре второй половины XIX в. российское общество вплоть до XX века несло в себе огромный заряд патриархальности. Тем более это относится к XVIII веку. Многие западные культурные механизмы при их «импорте» начинали работать в другом режиме, приспосабливаясь к местным условиям. В обществе были исключительно важны внеинституциональные общественные связи. В XIX в. семья продолжала оставаться основным каналом трансляции социально значимого опыта. Освоение европейских культурных норм и практик шло в замкнутых самодостаточных пространствах усадеб, где царила родовая семейственность. М. А. Дмитриев (1796—1866), поэт, переводчик, критик и мемуарист, вспоминая о своей жизни в Москве 1820-х годов в период сразу после окончания им Московского университета, жалуется на отсутствие вокруг него семейной обстановки: «Для меня… не было в Москве семейной жизни... все в Москве были почти чужие, потому что дядя был человек бессемейный и холодный». Михаилу повезло: он нашёл «семью» у родственников Долгоруких. Конечно, дворянство и интеллигенция первыми в России прошли путь от составной семьи к малой, но, тем не менее, рискнём утверждать, что и в «культурной» (т. е. европеизированной) среде многие стороны культурного воспроизводства продолжали строиться на личных взаимодействиях, знакомствах, на влиянии авторитета.

Французский антрополог М. Мосс в работе «Техники тела» писал о том, что все наши телесные привычки и умения отмечены печатью социальной идиосинкразии, какими бы естественными они нам ни казались, поскольку мы научаемся им посредством подражания, имитации, в процессе воспитания. Новая культура потребовала от россиян не столько глубины образования, сколько известных социальных навыков, образа жизни, принятого языка и т. д. Частная жизнь нуждалась в практике личной переписки. Развитие экономики было невозможно без владения новой стилистикой составления деловых писем, счетов, контрактов, «верющих писем», векселей и пр. Потребовалась привычка к усидчивости, умственной кабинетной работе, серьёзному чтению. Усваивать эти навыки людям петровского времени пришлось взрослыми, сформировавшимися людьми. Следующие поколения попадали в новую ситуацию с юношества, и здесь могли помочь либо немногочисленные учебные заведения (в т. ч. пансионы семейного типа), либо семья и круг близких людей — та среда, в которой через совместное времяпрепровождение (занятия, игры, музицирование, театральные постановки, чтение вслух и пр.) усваивались привычки к новым занятиям и интеллектуальному труду.

Говоря далее лишь о домашнем пространстве семьи, где шли латентные процессы воспитания, не будем забывать, что даже такие учебные заведения нового типа, как Московский университет, сохраняли черты патриархального, «семейного» сообщества. В недрах традиционного быта медленно, но верно складывался новый для России тип поведения: установки на индивидуальное поведение, свободное уединение, самоуглубление и т. д. Мы видим стремление индивидуализировать пространство занятий и в учебных заведениях, и дома. Идея отделить своё приватное пространство от «шума света» овладевает частью просвещённых помещиков. Такой образ жизни противостоял как традиционной культуре, так и «деятельной праздности» основной массы дворянства. На протяжении второй половины XVIII в. в усадьбах появляется приватное пространство непарадных покоев особого назначения, кабинет — признак и условие интеллектуального быта.

В массе своей российское жилое пространство оставалось слабо индивидуализировано. Не в каждом дворянском доме середины XVIII в. имелась соответствующая занятиям мебель. А. Т. Болотов рассказывает, как он ходил в Петербурге на уроки в дом генерала Я. А. Маслова. С его сыновьями он занимался «в предспальне» генерала. «Для нас поставляли обыкновенно ломберный столик посреди предспальни, и тут мы должны были сидеть и учиться». В первой трети XIX века меняется характер структурной организации помещений. В особняках жилой интерьер начинает вытеснять парадный, получают развитие малые гостиные, будуары и кабинеты. Впоследствии разночинец потеряет желанную возможность подражать этому стереотипу. Устраивая свою съёмную квартиру, он часто вынужден довольствоваться одной комнатой для жизни и занятий.

Квартира, обладающая кабинетом, появляется в начале XIX в. как съёмное жилье небогатого дворянства и формирующейся разночинной интеллигенции (поначалу особняки делились на несколько квартир, а в 1830-е годы было положено начало идее многоквартирного доходного дома, которая разовьётся полностью к концу ХIХ века). Она обеспечивала комфортом, создавала возможности для интеллектуального труда (прежде всего главе семьи). Эпохе бидермейера (1830-е гг.) свойственна поэтизация обособленного домашнего мира человека.

С конца XVIII века кабинет (наряду с будуаром) появляется и у женщин. Поначалу он использовался как приватное помещение повседневного досуга и так называемых женских занятий (вышивание и т. п.). Образованная женщина могла в кабинете читать, писать письма и учить своих детей, транслируя ценности и достижения «мужской» учёности. О Е. П. Яньковой вспоминали, что в 1830 году «бабушка кушала свой кофе у себя в кабинете, и пока не откушает — дверь в гостиную не отворялась; в 10 часов замок у двери щёлкнет со звоном, бабушка выходит в гостиную и направо от кабинетной двери садится у окна в мягкое глубокое кресло и работает у маленького столика, … а если работает в пяльцах — вышивает ковёр, то остаётся в своём кабинете и сидит на диване против входной двери из гостиной и видит тотчас, кто входит из залы».

Однако, как правило, в мемуарах о детстве кабинет всегда «папин». В доме он осознавался прежде всего как «мужское пространство». В иерархии домашних пространств он занимал особое место, сначала уступая зале и гостиной, но во второй половине XIX века выдвинувшись на первое место. Роскошные обширные гостиные теперь стали именовать кабинетами.

Разумеется, уклад кабинетов представителей разных социальных слоёв (дворян-интеллектуалов, профессионалов, бюрократов и т. д.) не был одинаков. Для состоятельного «дворянина-философа» XVIII в. кабинет был пространством для «упражнения души», «беседы с самим собой». Оформление и устройство его кабинета отражало тот синтез культуры, науки и искусства, который с позиций рационализма XIX в. называли «дилетантизмом».

В средней дворянской семье кабинет — интеллектуальный и хозяйственный центр дома. На приёмах складывается ритуал «удаления» туда мужчин. «Курение в кабинете» — это символический «процесс, связанный с беседой, общением, и в этом отношении может рассматриваться как форма, связанная с небольшим приятельским кругом, расслаблением, отдыхом». Обычай курения в кабинете связан с возникшей в России в начале XIX в. модой «размышлять», т. е. медитировать на тему «суеты сует». Пространство усадебного кабинета в некоторых случаях рассчитано на демонстрацию статуса «просвещённого хозяина», иногда даже на имитацию интеллектуальной деятельности. В кабинете гоголевского Манилова «всегда лежала какая-то книжка, заложенная закладкою на четырнадцатой странице, которую он постоянно читал уже два года». Ноздрёв привел Чичикова «в свой кабинет, в котором, впрочем, не было заметно следов того, что бывает в кабинетах, то есть книг или бумаги; висели только сабли и два ружья — одно в триста, а другое в восемьсот рублей». Позже мы прочтём у Тургенева, что Павел Петрович жил в кабинете, который представлял собой «изящную ненужность».

Тенденция к реальному уединению в приватном пространстве охватывает прежде всего литераторов. В первой трети XIX в. оформляется стиль довольно простого и удобного рабочего кабинета профессионала. Пример — квартира «самого романтичного» из романтиков В. А. Жуковского: только в уединении, в тиши своего кабинета, по мнению Жуковского, «писатель обретает мир». Кабинет Пушкина, который говорил, что «настоящее место писателя есть его учёный кабинет», также достаточно скромен. Обстановка и атмосфера кабинета для работы воспроизводятся во множестве вариантов дворянских усадеб, особняков, а в условиях города — в квартирах интеллигенции, формирующейся в условиях профессионализации знания и интеллектуального труда (европейский романтизм и был реакцией на эти процессы, попыткой преодолеть «добрый старый» уклад, перейдя к индивидуально-личному). Кабинет профессора истории Московского университета Т. Н. Грановского 1840-х гг. — классический кабинет работающего человека: стеллажи, шкафы с книгами, письменный стол и рядом — конторка для писания стоя (или сидя на особом высоком стуле); кушетка у окна. Тут же кресла и стулья: комната профессора открыта для студентов и друзей.

Появление в доме кабинета сопутствовало обращению его хозяина к какому-либо виду интеллектуальной деятельности или имитации последней. Наличие кабинета становится в России второй половины XIX — начала XX века обязательным для «респектабельного человека». Домашний кабинет имел каждый «господин среднего достатка».

Кабинет главы семейства обозначал хозяина как «частного человека» и выступал «сакральным местом» патриархального домашнего пространства. Дом играл огромную роль для детей. Он становился своего рода «домашним университетом». Через участие в общем укладе жизни «дома с кабинетом» усваивалась и воспроизводилась культура элиты. Одновременно этот мир был источником образов, нити от которых тянулись затем через всю жизнь. В отцовском кабинете хранились памятные вещи, на стене висели изображения, полные символики. Знаковой выглядит память о фигуре отца, сидевшего в кабинете за столом, по сути, заменившим «красный угол».

Кабинет Болотова в Киясовке характерен классической наполненностью атрибутами интеллектуального быта — книгами, письменными аксессуарами, приборами. Он становится пространством воспитания детей. Старший сын Болотова на четвёртом году жизни «однажды, как теперь помню, ... в моём кабинете... он один только был со мной. Я, по обыкновению моему, что-то писал, а он расхаживал у меня по горнице. Вдруг попадись ему на глаза астролябический штатив … , лежащий на верху шкафа с моею аптечкою. И как ему до того не случалось сего подножия видеть, а был он уже и смаленьку очень любопытен, то …, подбежав ко мне и указывая на штатив, спросил у меня: "Папенька, а что это такое?"» Старинные усадебные кабинеты, мебель, вещи часто переходили по наследству детям и внукам. Библиотека, собранная дедом поэта Батюшкова, досталась сыну, а затем внуку. В «Анне Карениной» Кити сидит в кабинете мужа «на диване, на том самом кожаном старинном диване, который стоял всегда в кабинете у деда и отца Лёвина».

Кабинет мог притягивать мифологической недоступностью. Николенька Толстого вспоминает: «К дверям кабинета все подходили обыкновенно перешёптываясь и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий голос Папа и запах сигары… Мне казалось, что важнее тех дел, которые делались в кабинете, ничего в мире быть не могло... Я чувствовал, что Папа должен жить в сфере совершенно особенной, прекрасной, недоступной и непостижимой для меня, и что стараться проникать в тайны его жизни было бы с моей стороны чем-то вроде святотатства». Кабинет конца XVIII—XIХ вв. подчёркнуто маскулинен. Такой кабинет «закрыт» не только для детей, но и для жён. Каренин, «допив со сливками и хлебом свой второй стакан чая, ... встал и пошёл в свой кабинет. …Анна …проводила его до дверей кабинета. Она знала его привычку, сделавшуюся необходимостью, вечером читать». Усадебный кабинет отца И. С. Тургенева Сергея Николаевича, после 1818 г. поселившегося в Спасском-Лутовинове и умершего в 1834 г., оставался для жены святыней до самой её смерти в 1850 г. Она писала сыну: «Отцов кабинет тих, уединён, никто в него не войдёт без ведома. Это моя могила. Тут я молюсь за отца и с ним беседую мысленно. Тут я занимаюсь делами, тут живу…воспоминаниями». Как сакральное пространство кабинет часто бывал запретной зоной. Например, когда любимую дочь историка С. М. Соловьёва Поликсену спросили, сколько раз в детстве она была в рабочем кабинете отца, то она, удивившись вопросу, ответила: «Ни разу!» Для ребёнка из семьи среднего интеллигента ХIХ в. (инженера, учителя и т. п.) кабинетное пространство могло быть тоже труднодоступно: «В кабинет можно было входить без спроса, только когда папа уходил в гимназию. И то просто смотреть, ничего не трогая. В остальных же комнатах можно было бегать и играть».

Воспоминания о детстве очень часто содержат тему тайного проникновения в папин кабинет: так можно было прикоснуться к взрослой жизни. Авдотья Панаева, дочь актёра, вспоминала о своём доме: «Детям запрещено было в это время входить в кабинет отца, где собирались актёры и актрисы, но я заранее пряталась в укромный уголок, между турецким диваном и бюро, и оттуда наблюдала за всеми. Отец не мог меня видеть, потому что сидел всегда посреди большого турецкого дивана, за круглым столом с развёрнутою большою тетрадью». Прикосновение к отцовской «тайне», описанное у Толстого и Панаевой, обыграно в сатире Саши Чёрного, где мальчик говорит об отце:

«…Целый день он пишет, пишет —

Даже кляксы на груди.

Подойдёшь, а он не слышит

Или скажет: "уходи".

Ухожу... у папы дело,

Как у всех других мужчин.

Только как мне надоело:

Всё один да всё один!

…На столе четыре папки,

Всё на месте, всё точь-в-точь.

Ну-с, пороемся у папки —

Что он пишет день и ночь?..»

Кабинет, наполненный книгами, представлялся детям квинтэссенцией мудрости человечества. Рассказ В. П. Катаева «Отец» написан в 1922—1925 гг., но описание отцовского кабинета отражает дореволюционную модель «сакрального пространства»: «Больше всего было книг. Они … голубели Пушкиным и багровели Гоголем, они плотно слежались компактными томами Тургенева в издании Стасюлевича, они бурели Боборыкиным и коробились Горбуновым… зелёная бронза Брокгауза и Ефрона опрятно сияла за пыльным зеркальным стеклом книжного шкафа». Сыну все книги знакомы до мелочей. Разбор и вынос книг из комнаты он воспринимает как катаклизм: «Громадные пласты прошлого откалывались и грохотали, сползая вниз по ступеням и заряжая лестницу громом четырёхэтажного эха. Ящики пустели как жизнь».

Чтение книг из «папиного кабинета» — это акт приобщения к миру взрослых. А. Т. Болотов рассказывает о своего рода «протобиблиотеке» — книгах, хранившихся в 1740-х гг. у отца-офицера в особом ящике: «…У нас в России было тогда ещё так мало русских книг, что в домах нигде не было не только библиотек, но ни малейших собраний… Литература у нас тогда только что начиналась, следовательно, не можно было мне, будучи ребёнком, нигде получить книг для чтения... Я узнал, что у родителя моего был целый ящик с книгами; я добрался до оного, как до некоего сокровища, но, к несчастию, не нашёл и в них для себя годных, кроме двух… Не могу, однако, довольно изобразить, сколько сии немногие книги принесли мне пользы и удовольствия». Отец благосклонно отнёсся к странной страсти сына. М. К. Тенишева вспоминала практически о том же, случавшемся во второй половине XIX века: «Когда никого не было дома, я забиралась к нему (отчиму) в кабинет, где в шкафах было множество книг, и читала без разбора всё, что только попадало мне под руку». Наличие книг в кабинетной библиотеке способствовало передаче традиции чтения. Выработка навыков чтения порой шла как бы исподволь (и без участи родителей): достаточно было иметь «статусную» коллекцию книг, которая становилась привлекательной тайной и фактором развития ребёнка.

Александр Пушкин именно в отцовской библиотеке примерно с девяти лет пристрастился к чтению в условиях довольно безалаберного воспитания. Он прочёл сначала Плутарха, потом «Илиаду» и «Одиссею» во французском переводе Битобе, потом приступил к французским классикам XVII в. и философам XVIII в. Л. С. Пушкин писал в «Биографическом известии об А. С. Пушкине»: «Ребёнок проводил бессонные ночи и тайком в кабинете отца пожирал книги одну за другой. Пушкин был одарён памятью необыкновенной и на одиннадцатом году уже знал наизусть всю французскую литературу».

***

В книге «Детство Тёмы» Н. Г. Михайловского изображена семья респектабельного военного (отец–генерал охарактеризован чертой «николаевское лицо»), где растёт девятилетний Тёма. Отец упрекает мать за то, что сын «не воспитывается как мальчик». С целью развить маскулинные черты «с ним отец был всегда строже и суровее, чем с другими»; использовалась порка. Отец, много работающий в кабинете, приводит туда мальчика только для выговоров. При этом традиции чтения в семье нет, и Тёму «учит читать» товарищ по гимназии.

В другой «военной» семье, с глубокими культурными традициями формировалась личность А. А. Игнатьева (1877—1954). Генерал-лейтенант, военный дипломат вспоминает о своей бабушке: «Никогда не забуду, как, будучи еще ребёнком, я получил от неё наставления, руководившие мною всю жизнь. — У тебя, Лёшенька, сумбур в голове, — доказывала она, подводя меня к старинной шифоньерке. — Вот посмотри, вся моя корреспонденция тут рассортирована, — объясняла бабушка, выдвигая малюсенькие ящички, — так и ты старайся все твои мысли и чувства ко мне, к отцу, к людям, к учению, к играм раскладывать в твоей головке по отдельным ящичкам». Образ кабинета безвременно погибшего в 1880-е гг. деда Лёши Игнатьева «в годы моего детства был для всей семьи каким-то священным центром. В этом доме-монастыре нам, детям, запрещалось шуметь и громко смеяться. Там невидимо витал дух деда, в запертый кабинет которого, сохранявшийся в неприкосновенности, нас впускали лишь изредка, как в музей. Кабинет охранял бывший крепостной — камердинер деда». Отец А. А. Игнатьева окончил Пажеский корпус, занимал пост генерал-губернатора и командующего войсками Восточной Сибири. «…В кабинете у отца мы рассматривали альбомы в красках с изображением остяков, бурят, якутов, самоедов». Кабинет был важнейшим местом для общения отца с сыном: «Беседы велись у нас с отцом в его тихом кабинете поздней ночью, когда весь дом уже спал крепким сном». Здесь принимались важные решения: «Переезд в Киев совпал для меня с переменой во всей дальнейшей судьбе: отец позвал меня как-то вечером в свой кабинет и, предложив мне впредь, вместо гимназии, готовиться к поступлению в кадетский корпус».

«Кабинет отца» репрезентирован образцом того места, где закладывались традиции семейного интеллектуального быта, уважение к умственному труду. Для мемуаров XIX века в целом характерно уважение, которое всем домашним внушала кабинетная работа отца. Интеллектуальная деятельность выступала как профессиональная, кабинет транслировал навыки интеллектуального труда из поколения в поколение.

Некоторые семьи отличались особо авторитарным стилем поведения отца. Кабинет становился в них средством жёстко задать детям направление деятельности. П. А. Вяземский писал: «Дом наш был для меня живою школою». Мать рано умерла, и Петрушу воспитывал отец, человек высокообразованный (в домашней библиотеке было более 5 тысяч книг). Человек века Просвещения, он признавал развлечение лишь как форму учения. Как воспитатель был суров: «Отец оставлял на ночь в большом и тёмном парке одного — чтобы не боялся темноты. Бросали на середину пруда — плавать учили. Практиковались телесные наказания... Родитель мой хотел сделать из меня математика, судьба сделала меня стихотворцем». Однако большую часть жизни младший Вяземский прослужил как финансист.

Кабинет выступает как место приобщения к чтению, сначала путём совместного чтения с отцом. Эмоциональная сторона этого совместного времяпрепровождения, сопричастности к высокому и значительному имела не меньшее значение, чем собственно практика чтения. Традиция совместного чтения возникает уже в XVIII в. В 1771 г., когда поэту И. И. Дмитриеву шёл одиннадцатый год жизни, «в ожидании заутрени отец мой для прогнания сна вынес из кабинета собрание сочинений Ломоносова… и начал читать вслух… "Вечернее размышление о величестве Божием", в котором были два стиха:

Открылась бездна, звёзд полна;

Звездам числа нет, бездне дна… , —

<которые> произвели во мне новое глубокое впечатление… Я будто расторг пелены детства, узнал новые чувства, новые наслаждения и прельстился славой поэта».

Кабинет — особая фигура ностальгических воспоминаний эмигрантов. Д. Мейснер, проведший детство в усадьбе в 1900-е гг. со своими родителями, вспоминает, как отец «много и часто читал… вслух…на угловом диване традиционного красного дерева, пристроившись к шахматному столику». Книжная культура прививалась мальчику исподволь, но прагматично, с помощью организации «интеллектуального быта» (недаром отец — выпускник Кадетского корпуса, а мать — дочь и племянница петербургских профессоров): «Мне отвели в своей комнате старый …застеклённый шкаф, куда я ставил, постоянно переставляя, наводя порядок и выделяя любимцев, свои собственные книги… Однако шкафчик с юношеской литературой недолго владел моим сердцем. Внизу, в книгах отца и матери я узнал Пушкина». Отец Викентия Вересаева «камешек за камешком» закладывал «знакомство с широкой литературой», навыки интеллектуальной деятельности, диалога культур: «Слышу, папа с террасы кричит: "Миша, Виця, Юля! Идите сюда! Скорей, скорей!" Таким тоном, что нас ждёт что-то очень приятное. Он привёл нас к себе в кабинет, усадил и стал читать… Только теперь я соображаю, как упорно и как незаметно папа работал над моим образованием… Папа предложил мне читать с ним по вечерам немецкую книгу… Каждый вечер, … когда папа возвращался с вечерней практики, мы усаживались у него в кабинете друг против друга на высоких табуретках за… высокий двускатный письменный стол…» Отец предложил сыну за перевод вознаграждение — 3 рубля, но главный стимул был в личном примере отца: «Я вполне был убеждён: папа читает со мной потому, что и ему самому это интересно».

Творческая фигура отца становится в XIX—XX вв. главной принадлежностью кабинета: «Вот в своём кабинете он сидит на стуле с вычурной спинкой и с кожаным сидением и что-то пишет, пишет при свете той особенной масляной лампы, которую он сберёг с древних времён своей юности». В доме Бенуа не было запретных зон. Кабинет, всегда открытый для детей, легко превращался в гостиную, место семейных вечеров. Подобная «десакрализация» кабинетного пространства встречается редко. Именно в кабинете отец А. Бенуа сам устроил в широком простенке дверей в соседний зал висячие качели, которые, использовались по назначению, «невзирая даже на то, что у отца сидели какие-либо служащие, пришедшие к начальнику с докладом». «Вся любовь отца к детям и всё его балование их выразилось в этой подробности. У кого другого, занятого, вечно что-то писавшего и проверявшего человека можно было бы встретить подобное попустительство?» «Кульминационного пункта уют папочкиного кабинета в зимнюю пору достигал во время вечерних семейных собраний… придвигался к помянутому письменному столу другой квадратный стол и за ним устраивались дамы… К дамам подсаживались мои братья… друзья дома… Иногда папа, не успев закончить свои служебные работы, продолжал своё дело…»

В подмосковной усадьбе Михайловское, принадлежавшей в конце XIX в. Шереметевым, весь усадебный быт также «закручен» вокруг интеллектуальных занятий. Хозяин С. Д. Шереметев вставал рано — в 6 часов. Закончив хлопоты по хозяйству, работал в архиве, в библиотеке (именно в Михайловском написана большая часть его трудов). Хозяева владели бесценными собраниями, поэтому специально приехавшие гости из учёной среды задерживались в Михайловском надолго (одни работали в естественно-историческом музее Е. П. Шереметевой, другие занимались с материалами Михайловского и Остафьевского архивов). Интересно, что к обработке хранящихся в Михайловском архивных материалов были привлечены даже дети Шереметевых. Для них это походило на игру. Летом все дети участвовали в работе так называемой «тайной канцелярии» по переписке документов, возглавлял которую «Его превосходительство генерал Н. П. Барсуков». «Действительным переписчиком» был шестнадцатилетний Дмитрий Шереметев, «действительным секретарём» — десятилетний Пётр, а переписчиками «тайной канцелярии в тайном подвале» назначили пятнадцатилетнего Павла и тринадцатилетнюю Анну.

Помимо разбора архивных документов дети помогали Е. П. Шереметевой в работе естественно-исторического музея, в сборе материала для него. Когда не было музыки, как говорил С. Д. Шереметев, «за отсутствием оживляющих элементов», вечером затевали литературный диспут, например, по поводу «Гавриилиады» Пушкина и найденных в Остафьевском архиве писем Пушкина к Вяземскому. Составлялся «протокол» обсуждения. Вечерами часто устраивались громкие чтения произведений Тургенева, Толстого.

Когда отец не занимался с детьми, он все равно на фоне кабинета являл образец увлечённости. Отец сестёр Цветаевых был как бы в стороне от повседневной домашней жизни, в заботах о воспитании детей положившись на жену. Однако отцовская преданность идее Музея изящных искусств, пример его неустанного труда не прошли для детей даром.

Кабинет отца в воспоминаниях детства нередко выступает как дисциплинарное пространство. Аналогичную функцию играл усадебный кабинет у дворян и деловой у купечества по отношению к крепостным крестьянам и наёмным работникам. Уже в воспоминаниях Е. П. Яньковой, относящихся к 1780-м гг., читаем, как «батюшка призывал к себе» детей в кабинет — бранить. «Сажание» ребёнка в папин кабинет, пребывание там должно было приводить в чувство и дисциплинировать расшалившихся детей. «Иногда за большую провинность …сажали в кабинет. Горе и радость наполняли мою душу. Сидишь у тёплой печки, всё вокруг в книгах — они поблёскивают из-за стёкол, …прямо — милый профиль отца. Он сидит за письменным столом. Он работает…. Добрый закруглённый нос и рука, так правильно и красиво держащая ручку. Он что-то помечает в тетрадях… И вдруг…скажет: "Таня, можешь идти играть". И нельзя было вскакивать и бежать как сумасшедшей, а надо было чинно встать, сказав: "Папа, я больше не буду вести себя плохо", — и тихо на цыпочках уйти. А там, за дверью, уже можно было безобразничать и визжать…а здесь нельзя, здесь кабинет, и папин профиль, и книги, и тишина».

В «Детстве Тёмы» кабинет отца представляется Тёме исключительно «враждебным пространством»: «Отец, встающий раньше матери…загадочно посмотрит на сына и, ни слова не говоря, возьмёт его за руку и поведёт… Поведёт, чтоб не разбудить мать, не через террасу, а через парадный ход, прямо в свой кабинет. Затворится большая дверь, и он останется с глазу на глаз с ним». В этом отцовском пространстве мать всегда бессильна: «Мать уступает, и власть на время переходит к отцу. Двери кабинета плотно затворяются». Действуя сурово, отец, собственно, воспроизводил стиль, к которому был сам приучен в детстве и который использовал в армии. Введены ритуалы посещения отца детьми. «Тёма, Зина и вся компания идут к отцу в кабинет. Целуют у него руку и говорят: "Папа, покойной ночи". Отец отрывается от работы и быстро, озабоченно одного за другим крестит». Даже радостное известие трудно перенести через «эту» дверь: «Тёма вошёл в кабинет и в один залп проговорил: "Милый папа, я перешёл в третий класс". "Умница", — ответил отец и поцеловал сына в лоб. Тёма, тоже с чувством, поцеловал у него руку и с облегчённым сердцем направился в столовую».

Дисциплинирующий приём с кабинетом сохранялся долгое время. Вот примерный пересказ процедуры «страшного наказания», которому подвергался тот, кто обижал девочку в колонии, руководимой А. С. Макаренко (1930 год). Воспитанник сидел в рабочем кабинете заведующего, пока Антон Семёнович работал. После 2,5 часов такого «сидения» провинившийся уже начинал мечтать о разгрузке угля или о любом другом наказании. Затем следовало «Ты всё понял?», и его отпускали. Простое «сидение» перед напряжённо работающим воспитателем оказывало такое психологическое воздействие, о котором наказанный помнил всю жизнь. Такое наказание было частью системы, которую Макаренко внедрял в колонии трудновоспитуемых подростков. Антон Семёнович был педагогом дореволюционной закалки; его приёмы несли печать дворянского воспитания. По словам его брата, первая коммуна Макаренко была чем-то средним между дворянским усадебным хозяйством и кадетским корпусом. Несовпадения с официальной педагогической доктриной вызвали неприязнь советских властей к Макаренко.

***

Итак, для ребёнка отцовский кабинет выступал как некое «священное» / «ужасное», в целом — мифопоэтическое пространство. Как символическое пространство, личностно освоенное, наделённое особым статусом мыслился он, как правило, и хозяевами. Вещи, окружающие там человека, имели особенный смысл. Кабинетная вещь была призвана символизировать идеалы его хозяина, его место в социальной иерархии. Устройство кабинета — шаг символический. Этим путём шло развёртывание человека «в быт». Лев Толстой, с ненавистью озираясь «на окружающую, создаваемую наполовину им самим, "роскошь" дома», на свой манер определил быт сыновей. В «Перечне предметов обстановки всех комнат главного дома», составленный С. А. Толстой в 1890 году, в числе прочего — «Детская мальчиков: 2 железных кровати, 3 матраца, 1 комод, 2 умывальных стола, 1 белый стол столярничать, 2 детских шкафа, 2 детских стенных шкафчика». Слово «столярничать» отсылает нас к образцу — кабинету отца мальчиков в Ясной Поляне, где в «комнате под сводами» он проработал около 30 лет. Там сохранялась суровая обстановка: стены почти без украшений, в углу — пила и коса, на столе — топоры и молотки.

Кабинет сугубо индивидуален. Существовал эталон «классического кабинета», сложившийся в российской традиции примерно к середине XIX в. Однако память доносит неповторимость приватного пространства «настоящих» кабинетов. В воспоминаниях детства дом предстаёт как пространство памяти. Заурядные вещи, связанные с конкретными воспоминаниями, становятся вехами воспоминаний, превращаясь в семейные реликвии. Уважение к истории рода, предкам передавалась детям, в частности, через семейные портреты, позже — фотографии, висевшие на почётном месте в кабинете отца. А. Бенуа вспоминал находившиеся в отцовском кабинете портреты деда и бабушки. «Дедушка на этих изображениях меня пленял своей элегантностью и своим "барством". Мне было почему-то лестно, что я его внук, что во мне течёт его кровь».

Катаевым в рассказе «Отец» описан процесс «оживления прошлого», когда сын после смерти отца возвращается в его кабинет: «…В последний раз осмотрел все эти родные старенькие вещи, среди которых вырос и он сам. Над неубранной кроватью висел мамин увеличенный портрет…на котором мама была епархиалкой… На письменном столе стояла деревянная длинная лакированная шкатулка, полная запонок, пёрышек, катушек, кнопок, пуговиц и множества тех мелких и не имеющих названия предметов, среди которых так интересно бывало в детстве найти какую-нибудь давным-давно забытую, считавшуюся потерянной вещь — кусочек серы или синенький киевский крестик. Тут были застеклённые рыжие фотографические группы в чёрных узеньких рамках… те самые стенные часы, которые каждое воскресенье заводил отец, став на стул и роняя пенсне». Эхом вспоминается А. Н. Бенуа: «…Зимний уют имел своим центром папин кабинет, а в нём — папин письменный стол. На этом столе, стоявшем последи комнаты… не только составлялись скучные сметы или проверялись ещё более скучные донесения папиных подчинённых, но на нём же, расчищенным от всего лишнего, папа в виде отдыха раскладывал пасьянсы, клеил очаровательные игрушки и акварелировал… На этом же столе, рядом с большой бронзовой группой Лансере, изображавшей воз чумака, стоял поднос, в желобах которого покоились карандаши, гусиные перья, резинки и сургучи, а также фарфоровая чернильница совершенно особой формы».

В мемуарах Е. А. Андреевой-Бальмонт (1867—1950), жены К. Бальмонта и переводчицы, описан кабинет её отца А. В. Андреева — крупного московского купца (торговля колониальными товарами, магазин на Тверской, гостиница «Дрезден»). Андреев не был фигурой «тёмного царства». Представитель новой торговой касты, ориентированной на образцы европеизированной культуры, своим кабинетом он выбрал «маленькую комнатку с вычурным лепным потолком, изображавшим голубое море, из волн которого выглядывали наяды и тритоны. Этот потолок был предметом нашего восхищения в детстве… Между окон этого кабинета помещался большой письменный стол, за которым никто никогда не писал. На столе стояла тяжелая бронзовая чернильница без чернил, бювар с бронзовой крышкой без бумаг, бронзовый прорезной нож, которые никогда не употреблялись». Купец, однако, не был настолько европеизирован, чтобы использовать кабинет по «прямому» назначению. Для него устройство кабинета — символический шаг. Хозяин-купец подражает дворянскому быту. Однако образованию дочерей уже придавалось огромное значение. Когда купец Андреев вместе со старшей дочерью выезжал по делам за границу, в Париже очень удивлялись, откуда у «русских дикарей» столь хорошие манеры, осведомлённость во французской литературе и знание трёх иностранных языков.

Перефразируя высказывание Ж. Бодрийяра, можно сказать, что развитие типов домашнего кабинета не просто отражает черты хозяев, но сопровождает развитие индивидуального сознания как такового. Приняв в XVIII в. западную модель интеллектуальной деятельности с её системой практик, российский «становящийся» интеллектуал осваивал её исходя из возможностей своего социума. Российская традиция выработала свой вариант интеллектуального быта, который достиг своего расцвета на рубеже XIX—XX вв.

Какорея: Из истории детства в России и других странах. Сб. статей и материалов. Серия: Труды семинара "Культура детства: нормы, ценности, практики". Т.1. М.– Тверь, Научная книга, 2008. С. 47- 61